— Впрочем, для нас это было скорее облегчением, — продолжала она, — потому что дома он вечно пил и проигрывался на скачках. Жизни от него не было… — Она выразительно пододвинула ко мне двумя пальцами свой пустой бокал.
— Возьми мне еще, будь хорошим парнем.
Я сходил к бару и вернулся с полным бокалом. Снова сев за столик, я начал что‑то говорить о «длительной разлуке» супругов, которая ведет к их отчуждению. Она смотрела на меня цинично, или хотела казаться циничной, но покрасневшие в уголках суженные веки и блуждающие голубые глаза совсем не соответствовали такому выражению. Попытка вызывающего цинизма казалась жалкой.
— Ничего подобного, — сказала она, — я была рада отделаться от него, как и он от меня. Как муж — он был пустое место.
— Значит, сейчас вы живете с сыном, — сказал я. — Это, должно быть, не просто.
Она задумчиво покачала головой и, словно отрешившись от разговора, осмотрела стол, посыпанные опилками полы и пососала нижнюю губу. Портвейн навел румянец на ее поблекшие щеки и вселил в нее — мне это было очень заметно — то состояние мечтательного блаженства, в котором человек совершенно равнодушен ко всему окружающему. Она о чем‑то вспоминала и думала, не слишком ли скучно будет об этом рассказывать. Может быть, она вспоминала, как часто уже до этого она пересказывала свою жизнь посторонним. Имело ли это какое‑то значение? Ровно никакого. И никаких последствий. Она жила равнодушно и равнодушно рассказывала об этом. История в любом случае безнадежная, хотя и не лишенная занятности. Можно рассказывать и не рассказывать.
Она снова заговорила со странно остановившимся взглядом, обращаясь ко мне как к случайному попутчику, или как будто меня вовсе не было. Конечно, возникали сложности, но только в самом начале, а тогда мальчик был еще совсем маленький и не понимал. Теперь уже по–другому. Но в самом начале были забавные случаи. Она усмехнулась и оценивающе посмотрела на меня, будто ждала, что я попрошу об этих случаях рассказать. Я улыбнулся, и она ответила улыбкой. Мы, казалось, пришли к невысказанному согласию об анекдотичной странности жизни. Жизнь ведь на самом деле любит буйное озорство. От такой мысли глаза ее расширились, и она расхохоталась.
— Никогда не догадаетесь, от чего я.
Я согласился, что догадаться совершенно невозможно. Меня вдруг потянуло дать волю фантазии и насочинять несколько невероятнейших причин, но я боялся, что промахнусь, и ей самой расхочется о чем‑то рассказывать. Я лишь покачал головой и вновь признался в своем бессилии.
