Первым моим ощущением был циничный интерес. Я отодвинулся настолько осторожно и как бы случайно, насколько мог, и тогда мне подумалось, что это, наверно, бессердечно. Кроме того, мне стало любопытно. Поэтому я без особых церемоний достал портсигар и предложил ей сигарету. Она приняла ее со спокойным: «Спасибо», прикурила от моей зажигалки, взяла меня под руку, и мы обменялись несколькими случайными фразами о фильме. Чаплин ей не нравился: она считала его вульгарным, зато нравился Гарольд Ллойд. Она была влюблена в Теду Бара и вообще в фильмы с вампирами, сообщила мне, что та родилась в оазисе Сахары, что у нее восхитительно красивый рот и что она кажется очень страстной. Я сказал, что, напротив, отдаю предпочтение Мери Пикфорд. В этот момент Чарли разбирал будильник на прилавке ломбарда. Я расхохотался, и она подарила меня терпеливо–снисходительным взглядом.
— Что тут можно найти смешного? — спросила она.
Я сказал, что по–моему, сцена просто бесподобная.
Она ответила на это смутившим меня пожатием руки. Было совершенно очевидно, что она ко мне ластится. Такая перспектива меня нисколько не прельщала, и всё показалось в высшей степени нелепым. На мгновенье я ощутил себя в ловушке, и меня охватила какая‑то забавная паника. Я не понимал, как мне выпутаться из ситуации. Неосмотрительно и безжалостно я ввел мою соседку в заблуждение: теперь невозможно было просто встать и выйти. Быстро прокрутив в уме разные варианты, я предложил ей пойти выпить чаю или чего‑нибудь покрепче.
— А вы не хотите досмотреть картину? — спросила она.
— Нет, я хочу пить, и я ее уже видел.
Она поколебалась, будто разочарованная.
— Ну, ладно, — сказала она, — чай я пила, но не откажусь от портвейна.
Она встала, застегнула на шее горжетку из перьев, и мы спустились к запасному выходу слева. Пройдя сквозь тяжелую плюшевую портьеру, мы оказались в коридоре из неоштукатуренного камня, и лишь здесь я впервые ясно разглядел ее. Ей было лет пятьдесят: небольшого роста, в поношенной одежде, жалкая, с увядшими следами светскости. Ее коричневое сатиновое платье и твидовое пальто можно было отнести ко вполне «приличным», когда они были новыми, но сейчас их потертость бросалась в глаза. Туфли были в царапинах и со стоптанными каблуками, чулки, которые надлежало считать белыми, забрызганы грязью, а горжетка потеряла добрую половину перьев.
Я разглядел всё, придерживая дверь, пока она проходила, и вдруг обнаружил, что улыбаюсь ей, чтобы скрыть свои истинные чувства. Я боялся, что она разгадает мое отношение, и это больно заденет ее. Не подумает ли она, совершенно справедливо, что мне неловко оказаться в ее компании? Поэтому я ободряюще улыбнулся, но должен признаться, что улыбнулся и потому, что в ее лице и в усталых синих глазах было нечто вызывающее симпатию. Это было увядшее лицо: бледное там, где полагается быть румянцу, и с красными пятнами, где им быть не следует, но притом не лишенное очарования, а когда‑то — просто милое. Милое, но слабое. Очаровательное, но обреченное на поражение. Тяжесть жизни оказалась не по ней, и она вошла — это я понял с первого взгляда — в ту бесчисленную армию дамочек, которые без излишней гордости посещают по вечерам «семейные бары»… Она признательно улыбнулась в ответ, взяла меня под руку и мы завернули за угол Кингс Нед. Лил уже довольно сильный дождь, и возможность оказаться в теплом пабе представлялась очень заманчивой.
