— Прекрасно. Так не тащи его в адажио. И глубже нажимай на клавиши. Не хватай с поверхности. Грациозное, звучное анданте.
Она начала заново. Ее руки, казалось, двигались отдельно от звучавшей в ней музыки.
— Послушай, — прервал он игру. — Какая из вариаций доминирует в пьесе?
— Траурная.
— Так подготовься. Это анданте — а не салонная чушь, которую ты сейчас играешь. Начни мягко, пиано, и доведи почти до арпеджио. Мягко и драматично. А вот здесь — здесь написано дольче, значит контр–тема должна запеть. Ты же все знаешь. Мы это давно и подробно разбирали. Играй. Постарайся понять, что чувствовал Бетховен, когда он это писал. Сдержанная трагедия.
Она не могла отвести глаз от его рук. Они неуверенно легли на ноты — готовые к запрету, готовые взлететь, стоит ей начать игру. Сверкнет кольцо, и она покорно замрет.
— Мистер Бильдербах… может быть, если вы… если я сыграю все без остановок, у меня получится лучше?
— Хорошо, я не буду перебивать, — сказал он.
Побледнев, она слишком низко склонилась над клавишами. Она сыграла всю первую часть и, ободренная его кивком, принялась за вторую. Игра казалась достаточно благозвучной, но фразы соскакивали с пальцев, не успевала она вложить в них смысл, который ощущала внутри.
Когда она доиграла до конца, он поднял голову от нот и заговорил с равнодушной прямолинейностью:
— Я почти не слышу гармонии в правой руке. И очень важно, чтобы эта часть прозвучала глубоко и сильно, развила предчувствия, обозначенные в первой. Впрочем, давай третью.
Ей хотелось начать с затаенной злости и постепенно перейти к глубокой, набухшей скорби. Это ей подсказывал разум. Но руки жевали клавиши, точно болтающиеся макароны, и она уже не могла вообразить, какой должна быть музыка.
Когда утихла дрожь последней ноты, он захлопнул книгу и неторопливо встал со стула. Подвигал из стороны в сторону челюстью — между приоткрывшихся губ она разглядела розовую линию языка и крупные прокуренные зубы. Он аккуратно разместил Бетховена на стопке других нот и вновь оперся локтями о гладкую черную крышку рояля.
— Нет, — просто сказал он, глядя ей в глаза.
У нее задрожали губы.
— Я не могу. Я…
Его губы неожиданно растянулись в улыбку.
— Послушай, Бенхен, — заговорил он совсем по–другому, с нажимом. — Ты ведь еще играешь «Мелодичного кузнеца»[7] Я же говорил тебе не убирать его из репертуара.
— Да, — сказала она. — Я иногда его репетирую.
Таким голосом разговаривают с маленькими детьми.
— Это первая вещь, над которой мы с тобой работали вместе — помнишь? Ты так сильно ее играла — как настоящая дочь кузнеца. Видишь, Бенхен, я так хорошо тебя знаю — будто ты моя собственная дочка. Я знаю все, что ты… я помню, какие вещи ты играла лучше всего. Ты раньше…
