— А, ну да. Прости, я забыл. Х–хосподи, какой лимонад холодный…
Иисус вздыхает.
— Хорошо сказал — это «х–хосподи». Глупо, конечно, учитывая, что ты уже на небесах. Но все равно: «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых». — Он пожимает плечами. — Первое к коринфянам.
— Это будет первая глава, — говорю я. — Стих двадцать семь.
Он резко смотрит на меня какую секунду, затем встряхивается, кивает и шлепает красной записной книжкой о штанину.
— Ты должен его простить.
— Ладно. Прощаю.
Иисус смотрит на меня своими алмазными глазами. Таким долгим, театрально терпеливым взглядом обычно смотрят не отцы, а любимые старшие братья.
— Ладно, ладно. Сказал же — прощаю.
Ветерок в небесах мягкий, сладкий, нежно пахнет апельсинами.
Поэт хочет писать хорошую поэзию — это я точно знаю. Он не считает себя тупым хищником–карьеристом и туфтой. У него бы, наверное, получилось оставаться подделкой и все равно писать замечательные стихи. Он хочет познать трепет благоговения. Он хочет сообщать своим собратьям что‑то важное, согревать холодные души, снимать боль, превозносить любовь, вселять надежду в отчаявшихся, дарить дружбу одиноким, мгновение удерживать на ладони дыхание мудрости, прибавлять к тому, что у нас уже есть. Он хочет видеть. Даже слепая белка находит… Ладно, этого трогать не будем.
— Господи, как трудно‑то. Трудно‑то как, а? — говорю я. — Господи.
Глаза у него ужасные.
