В это свое последнее утро молодому морпеху надо было пройти от позиции его подразделения в пятидесяти метрах от взлетно-посадочной полосы. Сделав первые шаги, он услышал звук приближающегося С-123, и это было все, что он слышал. Ему предстояло преодолеть не больше сотни опасных, страшных футов. Кроме двигателей приближающегося самолета, ничего не было слышно. Наверное, если бы послышался звук летящего снаряда, он бы почувствовал себя лучше, но топот собственных ног в тишине совсем вывел парня из равновесия. Позже он объяснял, что именно поэтому остановился. Он бросил свой вещмешок и встал как вкопанный. Увидел самолет, его самолет, который коснулся земли колесами, и бросился прочь через сваленные у дороги мешки с песком. Он упал на землю и слушал, как самолет взревел двигателями и взлетел, слушал, пока все не стихло. Наступила тишина.
В бункере удивились его возвращению, но никто не сказал ни слова. Любой может пропустить самолет. Ганни хлопнул его по спине и пожелал удачного вылета в следующий раз. Днем его отвезли на джипе к «Чарли-мед» — медсанчасти, которая в Кесане располагалась ужасно близко от взлетной полосы, но он так никогда и не перешел барьера из мешков с песком вокруг помещения для оказания помощи раненым.
— Да что ты за сраный долбаный ублюдок! — сказал Ганни, когда он вернулся в свою часть. И на этот раз смерил его долгим взглядом.
— Ну, — ответил морпех. — Ну-у…
На следующее утро двое друзей отвели его к полосе и оставили там в окопе. («Прощай, — напутствовал парня Ганни. — Извини, но так положено».) И все решили, что на этот раз он наверняка улетит. Но через час он снова шел к ним и улыбался. Он был все еще там, когда я в первый раз покидал Кесан, и, может, до сих пор не улетел.
Такие странности случались в конце службы. Синдром остановившихся часов. Солдатам, которые пробыли на реальной войне год, казалось, что их сменяют слишком рано. От тех, кто пробыл на базе неделю-две, никаких фортелей не ждали. Они немного чудили, всюду им мерещились дурные предзнаменования. При богатом воображении или боевом опыте эти ребята тысячу раз на дню предчувствовали свою гибель, но на одно им всегда хватало рассудка — улететь прочь.
У молодого морпеха крыша поехала чуть сильнее, и Ганни понял, в чем дело. На той войне это называли «обостренным восприятием окружающего», но во Вьетнаме выработали такой особый деликатный жаргон потому, что объяснить происходящее человеку постороннему все равно невозможно. Лучше рассказать каким-нибудь американским папе-маме, что у их сына развилось «обостренное восприятие окружающего», чем говорить, что у него военный невроз, потому что они так же не способны понять суть военного невроза, как не способны осознать, во что превратили их сына пять месяцев пребывания в Кесане.
