Был уже вечер. Вечернее время намаза. И все отчетливей слышались противные, гнусавые голоса муэдзинов.
Машина запетляла по узеньким улочкам предместья города и вскоре остановилась перед массивными высокими железными воротами, которые, казалось, сами собой раскрылись; «мерседес» въехал в маленький чистенький дворик перед домом, со всех сторон окруженный высокими каменными беленными стенами, по верху которых была протянута колючая проволока, которая обычно используется на базах бундесвера.
— Ну вот и приехали, — улыбнулся голубоглазый, что сидел на переднем сиденье машины. — Будьте как дома, Владимир Федорович, но не забывайте, что в гостях…
— Где я? — мрачно спросил я.
— Исламабад. Чудесный город, мне нравится. Надеюсь, и вам он понравится, товарищ полковник, — улыбнулся голубоглазый.
Пакистан. Исламабад
— Итак, повторяю. Как вы оказались в Пакистане?
— А какое ваше собачье дело?! — хрипло вспылил я, будучи уже на взводе.
Кажется, в сотый раз я рассказывал одно и то же. Сколько можно повторять! Я усмехнулся и потянулся за сигаретой:
— Знаете, вы смахиваете на наших гэбэшников.
Я сидел в маленькой комнатке, не слишком-то похожей на комнату следователя. Эта комнатка скорее походила на предбанник какой-нибудь роскошной сауны. Стены обиты полированными красными досками, возможно, от полировки комната чем-то напоминала еще и наши бывшие ленинские комнаты в военных частях Западной группы войск. Все такое же ухоженное, чистенькое: шторы на зарешеченном окне, книжный шкаф с арабскими газетами и множеством маленьких кофейных чашечек и бокалов. Вот только для ленинской комнаты не хватает на стенах портретов Ленина и Горбачева, не к ночи будь они помянуты. И вместо иконостаса членов Политбюро вдоль стены какое-то восточное полотенце с вышитой зеленым шелком арабской вязью.
Я устал, давно устал отвечать на вопросы. На столе уже который час крутился магнитофон. А передо мной за столом сидел человек, назвавшийся Норманом Плэттом, естественно, никакой не представитель американского посольства и, к моему счастью, не представитель Советского Союза, а какой-то довольно серьезный человек из ЦРУ. По-русски он говорил очень даже неплохо, почти без акцента, наверняка кто-то из его предков был русским, так я определил. Настолько хорошо выучить язык нельзя ни в институте, ни даже в спецшколе для ЦРУ. И к тому же его русский был слегка устаревшим, чувствовалось, что он никогда не жил в России.
Я бессмысленно уставился на массивную хрустальную пепельницу на столе. Взять бы эту пепельницу и проломить ему башку — ох, как хотелось! Но я понимал: делать этого не стоит… Я вздохнул:
