Конечно, Франция благодаря помощи союзников и ценой огромных потерь все же одержала победу, она возвратила себе Эльзас и Лотарингию. Но в каком состоянии она оказалась сама? Он с грустью сравнивал атмосферу националистического подъема, предшествовавшего 1914 году, когда дух Пеги и Барреса опьянял сознание молодежи, с апатией и безразличием, царившими теперь. «Священный союз», который так радовал де Голля в августе 1914 года, оказался эфемерным. Все прежние конфликты, все «бессмысленные» распри возобновились уже в ходе войны в небывало резкой форме. Политические интриги, закулисные махинации, лицемерие и ложь политиканов, оргия наживы на войне — все это приобрело в мрачном свете военных бедствий особенно тягостный характер. Социальные противоречия в условиях войны еще больше усилились, вопреки заклинаниям националистов о единстве нации. В 1917 году бастовало 300 тысяч рабочих. Самым тревожным было то, что измученная войной армия оказалась на пороге революционного восстания. Дело дошло до применения артиллерии против восставших солдат.
Де Голль писал в своих мемуарах, что Франция, «обессиленная от потерь и разрушений, потрясенная до основания в своей социальной структуре и выведенная из морального равновесия, вновь пошла неуверенным шагом навстречу своей судьбе, в то время как ее режим, принимая свой прежний облик и отвергая Клемансо, отказывался от политики величия и возвращался к хаосу».
И в этом «хаосе» де Голль находил для себя лишь незаметное место пехотного офицера в каком-нибудь захолустном гарнизоне, в армии, обреченной на мир. «Война, это ужасно, — сказал как-то де Голль в частном разговоре, — но мир, надо прямо сказать, это так скучно». И здесь ему представилась неожиданная возможность продолжать войну, и притом войну против Германии. Дело в том, что польский генерал Юзеф Геллер вербовал среди французских офицеров добровольцев для борьбы в рядах польской армии против большевиков. Но какое это имело отношение к Германии? Ответ на этот вопрос можно найти, если представить ту слепую ярость, с какой французская буржуазия отнеслась к Великой Октябрьской революции. Разумеется, о главном, то есть об облигациях займов, размещенных царской Россией во Франции, об утраченных капиталовложениях, о потерянных русских рынках и т. п., предпочитали говорить меньше. И де Голль вообще с презрением относился к экономическим и социальным делам. Поэтому глубинная сущность явлений часто ускользала от него. Нация как некая мистическая общность традиций, психологии, мысли и чувства — вот что он принимает в расчет в первую и в последнюю очередь.
