— Не узнала… Она тебя не узнала, — лепечет Ольга, оправдываясь. — Глупая, это же папа! Слышишь, дурашка? Это же папа, — успокаивает она малышку.
— Па-па. Я па-па, — тычу я себя пальцем в грудь, утверждая свое несомненное отцовство. — Дай мне. — И беру плачущую дочь на руки.
Воссоединение семьи — вот как это называется.
* * *
А затем наступает сороковой день, сороковины, и, ничего не сказав Ольге, я посещаю квартиру Ивана Петровича Яхнина, где за длинным столом опять поминают уничтоженного мной Игоря. И я слушаю скорбные слова о нем, и я пригубляю водки в его память, и я смотрю на большую фотографию, на которой Яхнин белозубо, неистребимо улыбается всему Божьему свету… и не звериные угрызения совести я чувствую, не проказа души гложет меня, а нечто более страшное — оледенение и оцепенение, точно сердце мое вырезано напрочь. Я могу даже думать о таких предстоящих бытовых вещах, как размен квартиры, переезд в новые края, где меня никто не знает, и дальнейших планах переселения за отечественный рубеж. Я могу сочувственно пожать руку отцу убиенного, прощаясь и уходя. Нет мне места на этой земле. Я погубил сам себя и лишь в своей семье обретаю я счастье.
Я решил предать гласности эту рукопись после того, как получил неожиданную телеграмму от Андрея Кумирова из Самары. Вот ее текст: «Уезжаю в Австралию навсегда. Прощай. С рукописью поступай по своему усмотрению. Андрей».
КОНЕЦ
