— Бедный театр.
— Главреж… представляешь, этот новенький, из Москвы… затащил меня на банкет. Я, дура, согласилась, а теперь не знаю, как быть. Писать, что они провалили сезон, как-то неудобно… Последняя премьера вообще лажа. Что делать, а?
Я плохо ее слышал.
— Придется, видимо, писать что-то нейтральное. Черт с ними! Жалко их. На спектакле было человек пятьдесят, и тех, видимо, силком загнали. Они вообще-то за счет коммерции живут. В фойе наставили игровых автоматов, киоски с барахлом… Никаких летних гастролей, представляешь! Ну, полная деградация. — Она бросила зеркальце и губную помаду в сумочку. Вдруг осененно воскликнула: — Да, Андрей! А я знаю, где ты был в субботу.
— Где я был в субботу?
— На барахолке, на «Семеновке»! И я знаю, что ты там делал.
— Что я там делал?
— Продавал пишущую машинку, вот! Тебя видела знаешь кто?.. ну, неважно! Продал? Бедный Кумирчик, до чего дошел! Торгуешь на барахолке!
— А ты уже оповестила всю редакцию?
— За кого ты меня принимаешь! — возмущенно выкрикивает она.
— Ладно, Вика, ладно… не сердись, — тяжело извиняюсь. И чтобы прервать разговор, принимаюсь стучать на машинке. Получается: ЯХНИНЯХНИНЯХНИНЯХНИНЯХНИН… две строчки бредового повтора. Тут же вынимаю лист из каретки, рву на мелкие клочки и выбрасываю в урну. Закуриваю — какую по счету?
— Дай огонька, — просит Радунская, подходя со своей сигаретой. — Господи! — поражается она. — Как у тебя руки дрожат! Пил вчера?
— Да.
Руки действительно дрожат. И скулы свело, как судорогой. И желудок воет. И глаза жжет, точно их присыпали табаком. Ночь была бессонная, а китайский спирт — не лучший напиток. Сегодня вряд ли придется спать.
— Шел бы ты домой, Андрей, — жалеет меня Радунская. Вдруг я хватаю ее за руку, притягиваю к себе.
— Ого! — удивляется Радунская. — Как понять?
— Пошли ко мне сегодня. Посмотришь, как живу, — вырывается у меня.
— Наконец-то. Соизволил пригласить.
— Пойдешь?
— Не сейчас же!
— Нет, после работы.
— И в каком качестве ты меня приглашаешь? Как медсестру?
— Как верного товарища, — изображаю я улыбку.
— Ох, нахал!
— Я, может быть, люблю тебя, Радунская, но сам того не осознаю.
— Ах нахалище! — ослепительно смеется она.
— Ну, наклонись, поцелую.
— Сам поднимись.
Она мне нужна сегодня ночью, ибо я боюсь сегодняшней одинокой ночи, концентрации всех предыдущих одиноких ночей, более страшной, чем все предыдущие. А вот от Радунской исходит какое-то доброе тепло, какая-то нежная жалость… Спасибо, Вика.
