— Улыбе-то, пользителю нашему… ему ж черти пособляют людями командовать.
— Я вот покой от яво принял, а теперича думаю: вдруг да на страшном суде за его с меня спросится?!
Едомяне долгие годы не знали неурядиц, и потому им было не страшно потерять Улыбу.
Но когда Парфен перед зазимками ушагал в тайгу и не вернулся — народ запоохивал. Особенно бабы:
— О-е-ей! Кем же теперь мужики представятся перед нами, без Улыбы-то?
Один лишь местные целовальник Спиридон Кострома не раз и не два слетал в эту пору на второй ярус своего самого высокого в деревне дома, чтобы там, в богатой спаленке, накреститься до боли в плече.
Как-то, наломавши спину, выскочил он довольнехонький на улицу и вставился в бабьи пересуды своею отрадой:
— Так ему и надо, чертову послушнику. Не будет носом небо пахать. А то ишь… И сам-то он — Улыба… дерьма глыба, и жена его — Заряна… состряпана спьяна.
— Это ж кака холера тебя выворачиват? — осекла его скандальную усладу бабка Хранцузска, прозванная так за картавый язык. — Али надежду лелеешь, что Парфенова молодайка от горя-беды за тебя спасаться завалится? Ага! Подвинься да не опрокинься…
— Да у яво, как только привез Улыба свою Заряну с уезду, в тот же день стегна взопрели, — поддержала Хранцузску Акулина Закудыка. — Вот и сикует, бедный…
— Так его, горбатого — не суйся в щель, — засмеялся проходящий мимо рыжеватый мужичок. — Суди соня, да не забудь себя…
За такими откровениями и смехом не забывали едомяне и создателю напоминать о том, что Парфен им шибко необходим. Потому и тянули шея в сторону тайги.
Но прошла седьмица, миновала другая, и третья потонула в глубине времени. Люди притомились держаться навытяжке, ссутулились, нахохлились, да вдруг и обнаружили в себе, что всякая надежда потеряна.
Надежда потерялась, но сомнения среди народа все еще крутились…
— Уж больно Улыба с тайгою сроднен, чтобы она выдала его лихому случаю.
— И я так думаю — не может того быть…
— Куда там — не может, — упорствовал Кострома, — не может только лошадь, и та косится…
Упорствовал Спиридон и все реже получал отпор, поскольку правда его с каждым днем становилась неоспоримей.
Но торжества своего целовальник больше не выказывал. Он пристроился до общей печали и стал сочувствовать. С этим сочувствием привязался он и до Заряны. В дом, правда, к ней захаживать не насмеливался, а вот своим соседством начал пользоваться вовсю. Дворы-то ихние одним лишь заплотом разделялись. Услышит, что Заряна во двор вышла, оторванную от заплота досточку в сторону отведет, морду свою долгозубую просунет и начинает… сострадать — куда крепше угадать.
