Мне редко приходилось видеть столь откровенное выражение искреннего горя на человеческом лице. Невольно я перевел взгляд на кипу бумаг, лежавшую передо мной на столе.
— И когда состоятся похороны? — спросил я.
— Его уже похоронили, сударь, — ответил Кох и медленно провел рукой по глазам. — Примерно час назад.
— Это невозможно! — запротестовал я. — Герр Рункен занимал высокий пост. Жители города, несомненно, захотят отдать дань…
— Все произведено в соответствии с его собственным последним желанием, сударь. Он не хотел, чтобы кто-то присутствовал при погребении.
Я отвернулся и взглянул в самый отдаленный и темный угол комнаты. Кох был очень привязан к покойному начальнику, однако вряд ли мог винить меня в его кончине. И все же я почувствовал в его голосе едва заметный оттенок осуждения. Я ничего не мог с собой поделать, мной овладело ощущение некоторого неудобства. Всего лишь полчаса назад я поздравлял себя с тем, что сижу за столом Рункена, что его ассистент выполняет все мои указания, что в моем полном распоряжении находятся личные архивы поверенного, и я имею возможность просматривать, критиковать и подвергать сомнению его не слишком подробные отчеты о расследовании преступлений. И вот внезапно приносят известие о его смерти.
Что-то подсказывало мне, что отчасти я являюсь ее причиной.
Был уже одиннадцатый час, когда сержант Кох удалился, проводив меня до «Балтийского китобоя». Когда я вошел, обеденный зал был уже полон, поэтому я просто уселся за стол в самом тихом углу, который располагался дальше всего от большого камина, и решил вначале написать письмо жене, а только потом заняться ужином. Но то, что поначалу представлялось простой задачей, оказалось гораздо более сложным предприятием, чем я первоначально предполагал. Что я мог поведать Елене относительно событий в Кенигсберге? Что в описании здешних событий могло успокоить ее, а что, наоборот, лучше от нее утаить? Мгновение я размышлял, затем в очередной раз взял перо, обмакнул его в чернильницу и продолжил:
«Поверь мне, любовь моя: все, что я ныне делаю, я делаю вовсе не для того, чтобы вернуть расположение батюшки. То, что случилось, никогда не сотрется из его памяти, что бы я ни делал и от каких бы поступков ни воздерживался. Я слишком долго ощущал на себе последствия случившегося и принудил тебя разделять со мной уединение Лотингена. Настала пора строить новую, лучшую жизнь. Для нас самих и для наших малышей. Лотинген был надежной гаванью, но буря закончилась. Я не желаю больше прятаться. Мое нынешнее расследование открывает массу возможностей…»
