Кто бывал в уссурийской тайге, в отрогах Сихотэ-Алиня, тому не надо объяснять, что значит тамошний таежный лес. Не дорогами — звериными тропами пробиралась экспедиция: лошади сбивали копыта о валежины, оставляли клочья шерсти на колючках чертова дерева, как на скребницах, многие, поскользнувшись на замшелых камнях, падали. Одна из них сломала ногу.
Особенно трудно было переправляться через частые речки. Три раза преграждала путь одна и та же река (я видел ее через много лет с борта самолета, она изгибалась очень причудливо, а в одном месте перехлестывала сама себя), течение ее было таким стремительным, а дно, состоявшее из одних булыжников, настолько неровным, что стоило большого труда не вывалиться из седла. Я, наверно, не раз окунулся бы, если бы отец не посоветовал мне ослаблять повод и держаться за гриву. К тому же лошадка мне попалась на редкость умная. Она спокойно входила в воду, не шарахалась из стороны в сторону, как гамлеровский жеребец, а словно бы ощупывала дно. Наверно, она все-таки чувствовала, что у нее в седле не взрослый, а всего-навсего мальчишка, и словно оберегала меня. Стоило мне покачнуться, как она останавливалась и настороженно косила своим ласковым карим глазом. Зато и я не оставался у нее в долгу, как умел заботился о ней и частенько украдкой кормил хлебом.
Беломордая Кэду, подарок Чегрэ, тоже очень скоро привязалась ко мне и даже, когда я отстегивал поводок, продолжала бежать рядом. Лишь на остановках Кэду позволяла себе на минутку исчезнуть в зарослях. Однажды она вернулась с фазаном в зубах и положила его к моим ногам. Я тут же отдал ей птицу, и она не замедлила вкусно пообедать. Потом она еще раза два приносила добычу, но я совсем не знал, как обращаться с охотничьими собаками, и, наверно, избаловал ее. Впрочем, это нисколько не мешало нашей дружбе: только меня одного считала она своим хозяином. Бывало, на бивуаке спрячусь где-нибудь за валежиной или на дерево влезу — обязательно отыщет: стоит, помахивает хвостом.
Отцу тоже нравилась моя Кэду. Он никогда не мешал нашим забавам. Должно быть, в такие минуты он забывал о том, что мы с ним пленники, или хотел возможно дольше видеть мое детство… Даже Гамлер однажды сказал:
— Славный Робин, а не научить ли тебе своего волкодава приносить стрелы?
Этот страшный человек умел казаться добрым. Там, где было возможно, он ехал рядом с нами и благодушно беседовал с отцом. Временами казалось, что оба они заинтересованы в успешном продвижении экспедиции. Так мне казалось, а на самом деле все было значительно сложнее: приближалась развязка. Гамлер чувствовал это, старался поймать отца на слове, а тот обезоруживал его своей откровенностью.
