Умел рассказывать мой добрый отец о делах минувших. Кто знает, может быть, отец считал, что его рассказы служат для меня чем-то вроде защитной оболочки, которая до поры до времени будет надежно оберегать меня от потрясений неспокойного настоящего? Ему, наверное, казалось, что древние письмена, таинственные знаки пергаментных свитков и дощечек, сделанных из слоновой кости, были способны скрыть от меня то, что происходило за железными музейными воротами, увенчанными двуглавым орлом.
Полуразрушенный домик музея смотрел выбитыми окнами на пустынный переулок, усыпанный щебнем, изрытый во время дождей извилистыми канавами. Никто не заходил сюда, никому не было дела до того, что в этом домике коробятся от сырости, гниют ценнейшие документы древности, разрушаются уникальные памятники. После того как шальная пуля убила мою мать, мы жили с отцом одни среди каменных идолов, отгородившись от мира тесаными плитами ангуонских гробниц. Я редко выходил на улицу, отец строго-настрого запретил мне делать это.
В городе происходило непонятное. Где-то далеко-далеко, на другом краю русской земли, возникла молодая Республика, а у нас все еще шла гражданская война. Разбойничали интервенты и белогвардейцы, каждый месяц менялись правительства, печатали шаг японские солдаты, гулко стуча по мостовой, как по шахматной доске пешки, бродили в черных сутанах постнолицые американские миссионеры и дебоширили американские офицеры. Не проходило суток, чтобы не совершалось убийства. Однажды японский патруль расстрелял прямо на улице возле кинематографа группу рабочих; два дня лежали на мостовой трупы, пуля встречала всякого, кто осмеливался к ним подойти.
«Не убий», — гнусавили черные сутаны, а за их спиной рубили головы грузчикам порта. По вечерам оккупанты и белогвардейцы пьянствовали, а ночью устраивали пальбу.
Говорили разное: о том, что Колчак украл золото, а потом его переукрали американцы, что японцы явились обеспечивать неприкосновенность своих подданных, а сами убили двух соотечественников и, воспользовавшись этим, высадили десант… Пороховая гарь висела над городом и портом, кровавыми пятнами расплывалась по бухте нефть, живые завидовали мертвым.
Лишь моего отца, казалось, нисколько не волновало то, что творилось в нашем городе. Вооружившись старенькой лупой, он долгими часами просиживал, согнувшись над столом, разбирая древние письмена, и когда я приставал к нему с вопросами, скупо улыбался и вдруг угощал меня какой-нибудь историей из жизни древних.
