— Ага, — сил у меня хватало только на шепот. — Где… где я?
— Не ври, память тебе не отшибло! Там же, где и раньше — на лодке. В нашей каюте. В Анголу плывем, не забыл?
— На лодке? А почему не качает?
— Ха-ха! — не удержался Вейхштейн. — Соскучился по качке?
— Нет, — я чуть заметно качнул головой. Виски словно проколола раскаленная игла, и я зашипел от боли.
— Лежи спокойно, — посерьезнел Вейхштейн. — С тобой все в порядке, не бойся, но головой ты приложился крепко. Так что пару дней полежать придется. Григоренко боялся, что сотрясение мозга может быть, но, похоже, ты легко отделался.
— Давно я… так?
— Да вторые сутки пошли. А знаешь, что смешное самое? Как ты с лесенки сверзился, не прошло и часа, и буря стихла, представляешь? Поэтому и не качает — хорошо идем, с комфортом, можно сказать. И мыс Горн давно за кормой…
— Понятно, — пробормотал я. — А пожрать ничего нету?
— Ну, теперь точно видно — совсем на поправку пошел! Погоди, сейчас принесу… Фащанов таких щей сварил — закачаешься!
Владимир Вейхштейн, борт лодки "Л-16",
14 ноября — 10 декабря 1942 года.
Если я переживу это путешествие… Нет, не так. Когда я переживу это путешествие, то смогу с полной ответственностью рассказать, что представляю, каково это — сидеть в тюрьме. Маленькая комнатка с жесткой постелью, вонь немытого тела, скудная однообразная пища и одни и те же лица вокруг изо дня в день. Все в точности сказано про меня, запертого на этой проклятой лодке!
Причем, все время кажется, что хуже уже быть не может — ан нет, не тут-то было! В начале похода, когда я мучился с похмелья в штормовом море между Камчаткой и Алеутскими островами, думал — вот как мне плохо. Потом две недели изнуряющей тропической жары, когда горячий воздух не лез в легкие, когда глаза были сожжены яркими лучами солнца, когда вся пища, казалось, протухла в нашей раскаленной посудине. Вот, это настоящий ад, а тогда было просто баловство!
И после этого, словно бы мы проходим круги дантового ада, одна пытка сменяется другой. После небольшой передышки в умеренном климате и тихих водах после рандеву с "Микояном", мы попали в так называемые "ревущие сороковые". Как видно из названия, это около сорокового градуса южной широты, и название у них такое из-за постоянных штормов. Начались они исподволь — сначала небо потемнело и пошла волна, на которой нас стало трясти, затем недолгое прояснение — и настоящий шторм. Нормальная жизнь сразу кончилась, вернулись морская болезнь, ведро у диванчика, апатия, отсутствие аппетита. Удивительное дело: железный организм Вершинина тоже дал сбой! Чем ближе мы подходили к загадочному и внушающему жуть мысу Горн, тем сильнее болел Сашка. Тоже ходил зеленый, тоже "общался с ведром". Правда, в отличие от меня, он не сдавался и не лежал пластом целыми днями, пытаясь таким оцепенением бороться с дурнотой. Наоборот, он лез наружу, чтобы глотнуть воздуха "в лечебных целях". Возвращался Сашка на самом деле посвежевшим, хотя находиться на мостике ему позволялось всего несколько минут. Это давало ему силы почитать или даже пройтись по лодке, чтобы принести мне, лежащему бревном, последние новости. Хотя какие тут могут быть новости…
