— Ну и что думаешь? — спросил я Володьку, когда Горадзе, пожелав нам доброй ночи, удалился.
В комнате было темно: только огромные мохнатые звезды заглядывали в распахнутое окно, да огонек папиросы чуть освещал Володькино лицо, когда он затягивался.
— Так себе обстановочка, — сказал Вейхштейн.
— Угу.
— Особенно мне известие про бывшего начальника не понравилось, этого, как его…
— Коробова.
— Ну. Если уж начальство начинает сбегать…
— Остальные-то, вроде, сбегать не собираются.
— А ты что, людей насквозь видишь? Про то, что этот Коробов собирался лыжи навострить, тоже вряд ли кто догадывался, пока он не сбежал.
С этим спорить было трудно.
— В общем, осмотреться тут надо хорошенько, в ситуацию вникнуть, — сказал я. — А уж потом…
— …действовать по обстановке. И думать, как нам отсюда выбираться, — закончил Вейхштейн. — Согласен.
Он выбросил за окно окурок, прочертивший во тьме оранжевый след, и захлопнул раму с сеткой.
— Давай спать. А то чую, подъем у них тут вовсе не в полдень…
Несмотря на все треволнения минувшего дня, заснул я на удивление быстро.
Владимир Вейхштейн,
10–12 декабря 1942 г.
В жизни у меня было уже немало крутых перемен. Тридцать седьмой год, когда пришлось срываться с насиженного места и уезжать в далекий Томск, не зная, чем все кончится. Потом война, перевернувшая привычный уклад у всего советского народа. Поступление на службу в НКВД и прием в партию тоже было для меня событием не рядовым. Ну и, наконец, эта необыкновенная операция, путешествие в жутком стальном гробу за два океана.
Теперь все осталось позади, словно смытое водой. Я в Африке — все равно, что на другой планете. Все связи с Родиной оборваны и ясно, что вернуться туда мы теперь не сможем. Какие остались перспективы? Прозябание на чужбине? Жить, дожидаясь, когда кончится война и за нами все-таки придет пароход? Однако здесь, в Анголе, под ее выцветшим небом и в окружении чужеродной природы трудно быть оптимистом. Когда мы покидали СССР, враг стоял на Волге, у Сталинграда, прорвался на Кавказ. Вести с фронта доходили скудные и предположить можно было что угодно. "Микоян" никаких новостей не доставил, а каково положение теперь, через два с лишним месяца? Может быть, как год назад, зимой немцы дали слабину и наши смогли обратить их в бегство? Или же сил больше не было, Сталинград и Кавказ сдали и немцы рвутся к Уралу? Обо всем этом можно было только гадать.
Впрочем, сначала-то мне ни о чем вообще не думалось. Когда на берегу, во время атаки самолета у меня потемнело в глазах, я думал, что теряю сознание. Видно все сложилось к одному: жара, испуг, даже то, что я кувырнулся вниз головой. Сознание вывалилось в какую-то мутную ночь, где нет ни звуков, ни света, ничего. Но чуть позже я стал медленно приходить в себя. Снова услышал плеск волн, крики разбушевавшегося Вершинина и затихающий рев мотора самолета.
