Ровным счетом никакого… Ибо значимым было только то, что лодка погибла.
Что экспедиция провалилась.
И что живых с "Л-16" нас осталось всего трое.
Солнце стояло близко к зениту, когда я поднялся с песка.
Окружающий пейзаж был совершенно идиллическим — море ласково облизывало песчаный берег, торчащие из воды камни были оторочены белым кружевом пены, на утесах шумели деревья… Сияло солнце, и все предметы отбрасывали резкие и четкие тени. Кипела жизнь — над волнами кувыркались чайки, временами выхватывая из воды серебряно-блестящих рыбешек, деловито ковыляли по песку маленькие крабики, в глубине рощи перекликались птицы, чьих голосов не мог заглушить даже мерный рокот прибоя.
Я подошел совсем близко к воде. По песку скользнула волна, пенной кромкой, словно кружевной перчаткой, невесомо прикоснувшись к моим башмакам. А может, на лодке еще есть кто-нибудь живой? Может быть, хоть у кого-нибудь хватит сил и удачи пробиться к люку, или к торпедным аппаратам — они ведь широкие, сквозь них можно вылезти, мне кто-то из подводников говорил, что это один из путей спасения с лодки! Влезть, закрыть крышку, заполнить водой — и вылезти наружу… "Ага", возразил какой-то холодный и чужой голос в голове. "Только нужно, чтобы кто-то остался в лодке — закрывать крышку, заполнять аппарат водой. И сначала нужно пробиться через мешанину рваного металла, сквозь нагромождение ящиков, которым был забит весь носовой отсек, вытащить торпеду из аппарата… Сколько часов уйдет на это? Пять? Десять? В любом случае, пригодный для дыхания воздух кончится много раньше — даже если допустить, что в едва ли не мгновенно затонувшей лодке кто-то успел задраить люки, и укрыться в одном из отсеков, это лишь отсрочит гибель". И чудом спасшийся от взрыва матрос успеет тысячу раз проклясть свое везение, прежде чем его дыхание, эхом отдающееся от стенок стальной могилы, оборвется, и в погруженном в кромешный мрак отсеке воцарится полная и окончательная тишина.
По спине пробежал холодок, словно кто-то бросил мне за шиворот пригоршню мелко наколотого льда. Я всхлипнул.
Все мертвы.
И серьезный Гусаров.
И говорливый Смышляков.
И ни минуты не сидящий без дела Глушко. И еще почти полсотни людей, с которыми я делил многочисленные тяготы и немногочисленные радости двухмесячного пути…
— Чертовы немцы, — прошептал я. — Чертовы немцы…
— Это не немцы, — послышался рядом глухой голос. — Союзники.
Данилов стоял, тяжело опираясь на массивный черный камень, наполовину обросший глянцевым зеленоватым мхом, изукрашенный соляными разводами — словно загадочные иероглифы бежали по темному телу глыбы. Левый рукав матросской куртки Данилова висел на нескольких нитках, штаны разорваны на коленях.
