— И что? Это ведь я зачитывал. Сам видел, что он записывает. Вы ведь говорили: любознательный человек.
— А вот Харитонов тельняшку на себе рвет. Если немецкий записан — значит, он враг, или, по крайней мере, предатель. Поди ему докажи, что это глупость. Что ж с ним делать?
— Кто бы знал! — честно расписался я в своем бессилии. — Не верю я, что Мартынов — шпион. С другой стороны, важность нашего задания… налагает большую ответственность, и приходится держать в уме любую возможность.
— Да уж… Ответственность. Кругом она — куда уж без нее!
Гусаров прервался, когда ему докладывали о результатах прослушивания горизонта. Командир дал команду пустить двигатели и уходить курсом сорок на максимальной скорости в течение получаса, затем сбросить до крейсерской.
— Ведь самое поганое что? — спросил он рассеяно. На лице у него появилась страдальческая гримаса. — Ни в чем нельзя быть уверенным. Никого акустик не услышал — может быть, нет вокруг ни единой души. А может — притаился фашист, идет малым на электромоторах. Ждет сигнала… У меня эта неопределенность знаешь где сидит?
Гусаров наконец поглядел на меня красными, запавшими глазами и выразительно постучал себя ребром ладони по горлу.
— Идем, покурим.
Мы поднялись на заднюю площадку мостика, на то самое место, где случилась злополучная драка. Вахтенные посторонились, и мы облокотились на ограждение рядом с перископами.
— Чувствую — не выдержу, — прошептал Гусаров. — Еще немного и сорвусь, изобью кого или за борт выброшу, в лучшем случае.
Мне стало немного не по себе от такого признания. На лодке командир очень много значит, это я успел уже прекрасно для себя уяснить. Если Гусаров ошибется, очень плохо будет. Если он в себе не уверен, если слаб и признается в этом человеку, которого почти не знает — значит, мы в беде. Как ему помочь? Я не знал. Может, Смышляков сумел бы найти слова, да только вряд ли они с командиром сейчас разговаривать станут.
— Я, Дмитрий Федорович, себя на вашем месте представить не смогу, — сказал я, пристально вглядываясь в барашки волн, во множестве прыгающие за бортом. — Мне отвечать приходится пока, по сути дела, только за себя… Но поверьте, трудно даже думать о том, что ждет впереди. Та же самая неопределенность и неизвестность, ставшие вашими врагами на лодке. Плюс к тому быт этот… сырость, жара, грязь, язвы на коже от соли и еда отвратительная. Тяжело. Но знаете, что меня удерживает от срыва?
— Что?
— Одна маленькая мысль. Если потерпеть и продержаться, когда-то это кончится. Не через день и не через два — но все же… И тогда я буду вспоминать тяготы с уважением к самому себе и может даже с усмешечкой: эх, было время! А если не выдержать и сломаться, то страдать от этого придется тоже всю жизнь. Никогда уже не прийти в норму, если жив останешься. Будешь корить себя, ругать — вот только исправить-то уже ничего будет нельзя. Поэтому надо держаться. Еще немного, стиснув зубы, надавав себе по морде или побившись башкой в стену, когда никто не видит.
