В ревире нас принял толстый эсэсовец, похожий на Геринга, жирный и надутый, как индюк. Он прочитал нам краткое, но выразительное наставление:
— Не вздумайте врать, собаки. У меня все ваши документы. Мы знаем о вас всё!
Нам снова предстояло регистрироваться. Нас препроводили в больничную палату, где мы должны были отвечать на целую серию вопросов, проставленных в весьма пространной регистрационной карточке. Какие болезни вы перенесли раньше, какие эпидемические заболевания, наследственные заболевания, есть ли в роду душевнобольные, покушались ли на самоубийство, бывают ли сердечные припадки…
Вопросы эти звучали очень многозначительно. Ответы же на них ровно никакого значения не имели. Мы пробыли в лагере столько времени, что анкеты подобного рода уже не могли ввести нас в заблуждение. Мы знали, что всё это делается для проформы. Зато всё остальное, что мы впервые увидели в ревире, было совсем не для проформы.
Итак, регистрация происходила в одной из палат. Из окон можно было всегда полюбоваться крематорием и виселицей.
На двухъярусных койках лежали живые скелеты, как правило, по два на каждой койке. Из-под одеял высовывались лица мертвецов, бессильно свисали руки, вернее, кости, обтянутые кожей. Когда мы вошли в палату, в нос ударила нестерпимая вонь. Вонь от заживо гниющих людей. Голод, страдания и болезни, отчаяние и обречённость были в каждой черте этих отмеченных смертью лиц.
Регистрировали нас, разумеется, тоже заключённые, заключённые делали в Штутгофе всё. Мы говорили с ними. И получили новые сведения о лагере. Кое-что рассказали нам шёпотом больные, которые лежали на ближайших койках.
— Я здесь уже два месяца, я — четыре, а я — полгода, — говорили они. — Я скоро умру, — сказал один. — Война кончится самое большее месяца через два, не так ли? — спросил другой, приблизив ко мне своё пылающее в лихорадке лицо.
— Что с тобой? — спросил я одного из них.
— Тише, вон капо, ему нельзя доверять… Я лежу здесь шесть месяцев. Гестапо. Сломано ребро, рука, пальцы, от плетей воспалилась вся спина. Первые два месяца я лежал только на животе, теперь мне лучше… Тише, вон главный капо, ему нельзя доверять…
— Я не хочу умирать, я не хочу умирать, — прошептал заключённый, заполнявший мою регистрационную карточку.
Это был студент из Варшавы. У него было бледное, измождённое лицо, и весил он не более 80 фунтов. Потом он спросил, стараясь заглянуть мне в глаза:
— Она продлится самое большее два месяца, правда? Я не хочу умирать, я хочу жить… — Это было последнее, что я услышал, когда после регистрации выходил из пропитанной вонью палаты на свежий воздух.
