Я не стану рассказывать, какое действие оказала на меня эта процедура. Скажу только, что она не имела никакого отношения к требованиям гигиены и была лишь одним из звеньев в длинной цепи всевозможных унижений, которым подвергались люди перед посвящением в сан узника Штутгофа.
Покончив со стрижкой и бритьём, мы перешли в «ванную комнату», где нам разрешили пополоскаться немного без мыла под струёй воды. Потом санитар со шприцем попрыскал флитом[18] на обритые места. Возможно, иногда флит и необходим, но в качестве туалетной воды ему едва ли суждено большое будущее.
От флита чертовски жгло кожу.
Не успели мы обсохнуть, как нас погнали в соседнюю комнату, где мы сгрудились как сельди в бочке. Здесь нам были выданы — тоже заключёнными — сырые, рваные, грязные рубашки, ветхие кальсоны, полосатые брюки из крапивной ткани, такие же куртки и деревянные башмаки. На кого первоначально была рассчитана эта одежда, на восьмилетнего ребёнка или двухметрового дядю, — не имело никакого значения. «Марш, schnell, los, los!» И мы один за другим выскакивали из барака.
Надо сказать, что каждый из нас изменился до неузнаваемости. Мы стояли, остриженные наголо, в оборванной и ободранной полосатой одежде, которая была либо мала, либо велика, в пляжных колодках, и хотя нам было не до смеха, мы, глядя друг на друга, не могли не улыбнуться. Я до сих пор вспоминаю одного товарища, которому, кстати, Штутгоф стоил жизни. В Хорсерэде он отпустил себе длинные волосы и бороду. Теперь он был похож на ещё не оперившегося птенца.
Снова мы стояли несколько часов и ждали. Одни ещё не вышли из умывальной, другие были в бараке, где выдавали головные уборы.
В этом бараке мы впервые познакомились с так называемыми «привилегированными» заключёнными. В прошлом они были членами литовского квислинговского правительства, но потом поссорились с нацистами и угодили в Штутгоф, Здесь они стали «привилегированными» заключёнными, то есть носили жёлтую повязку на рукаве и могли не работать, если им не хотелось. Однако почти все работали, чтобы как-то убить время.
Один из них заведовал складом, где нам должны были выдать головные уборы. Мы успели немного поговорить с ним, пока «Рыжий» куда-то выходил. От этого кладовщика я и получил первые фактические данные о Штутгофе.
Но тут вернулся «Рыжий», и кладовщик заговорил о чём-то другом. «Рыжий» начал рассказывать о зверствах большевиков в Литве. Поведав об очередном злодеянии, он всякий раз обращался за подтверждением к литовцу, и тот немедленно отвечал:
