После Победы вернувшиеся с фронта мужики собрались во дворе. Поставили на стол выпивку, раздухарились. Один: «Я на первом Украинском фрицам жару давал». Другой: «А я в Карелии воевал». Тут как раз Катька по металлической лестнице и спускается. Они: «А ты где была?» Подначивают, значит. Она кофточку распахивает, а на платье — медаль. Не знаю, где она ее раздобыла. Но, эффект был хоть куда.
Л. ГРИГОРЬЯН. В коммунальной квартире у бабушки, где мы жили, расквартировались эсэсовцы. Дом табачников — большой, и почти в каждой квартире они жили. Мы ютились впятером в одной комнате, а у соседей стояли эти самые немцы. Снабженцы какие-то, потому что весь двор был уставлен машинами, с которых мы иногда подворовывали продукты. У нас стоял Фридрих, Фриц и Гайнц. Все звали его Ганс. А Ганс по-немецки — гусь, и он страшно злился. Внизу жил поляк-переводчик, дико зловещий, в роговых черных очках. Вот воплощение гестаповца. Ходил он с гигантской овчаркой. И когда заходил во двор, все трепетали.
Однажды мы с бабушкой пробрались ночью на кухню, а у них там стояли мешки с мукой, крупами. Бабушка подол подняла, я же угольным совком ей муку туда сыплю, и тут заходит Фридрих. Я замер. Ну, думаю, все! Ничего абсолютно не было! А как-то неожиданно тоже заходит в комнату Фриц, а я стою перед трюмо с его автоматом наперевес. Он подошел, потрепал меня по голове. Пацан, мол, что с него возьмешь.
А вот Гайнц был ужасный тип. Он по-русски практически ничего не понимал. Все время играл на губной гармошке: «Из-за острова на стрежень». Такой вот классический немецкий репертуар. Был огромного роста, рыжий, и глаза рыжие какие-то. Он был не в себе, сумасшедший. Сами немцы говорили, что он — с тараканом в голове. У него на кухне была своя плитка. Один раз он заходит туда и говорит бабушке: «Кипятит!». Она отвечает: «Вот кипяченая вода». Он сердится и опять: «Кипятит!» (Это потом бабушке сказали, что ему нужен был кипяток, они собирались делать то ли грог, то ли пунш). Тут я вмешался: «Ганс, кипяченая!». Он начал кричать, что он не Ганс, а Гайнц. Бабушка все равно ничего не понимает, чего ему надо. Тогда он хватает мою крохотную бабушку и швыряет ее через всю комнату. Она падает, бьется головой о диван. И тут я от своего детского бесстрашия, а мне было 12 лет, вскакиваю и наношу ему удар кулаком. Я едва ему до пояса доставал, и для него это был как укус комара. Он разворачивается. Я такого страшного лица никогда в жизни не видел. У него что-то, наверное, сдвинулось. Одним ударом он сбил меня с ног, а потом, вращая руками и ногами, поволок меня через весь длинный коридор и последним пинком вышиб на лестницу. И я покатился по ступенькам. Вскочил где-то на середине лестничного марша и закричал ему: «Дурак!». А это слово он знал. Он испустил дикий рев. Если бы у него под рукой было оружие, он бы меня, без сомнения, пристрелил. Я кинулся бежать и три дня прятался. Это были как раз три последних дня оккупации. Когда я вернулся, и машин уже не было, и Ганса, и остальных немцев.
