Дербанил пирожок.
Пердолил ее пчелку,
Манилку семенил,
Чекрыжил голощелку,
Болтом по ней водил.
Имел ее в корыто,
Взбирался на друшляк,
И шуровал открыто
В парилке мой елдак.
Я трахал ее киску
И ставил ей пистон,
Давал сосать ириску,
Вступал в перепихон.
Кидал за палкой палку,
Оладушек порол,
Впендюривал ей скалку,
Насаживал на кол.
Запаривал кукана
И дуло шлифовал,
Вафлями из банана
По штуцеру пулял.
Я в ножички игрался,
Зондировал дупло
И с пудингом сношался
Всем чирышкам назло!
Я чистил сковородку,
Прожаривал стручок,
Натягивал пилотку
На свой большой крючок.
Коптил ее селедку
И колбасу вставлял,
Топырил посередке,
В лохматый сейф вдувал.
Чесал ее кошелку,
Пихал в дырищу кляп,
Скреб пестиком ей челку,
Чтоб шомпол не ослаб.
Приходовал пердильник,
Вонялку бороздил,
Но бравый щекотильник
В мохнатку угодил.
Вы поняли, наверно,
Кто будущий отец, —
И скорбь его безмерна…
Тут песенке — конец!
Ну вот, а теперь оставьте меня в покое, и я продолжу рассказ Архиепископа.
Почему столь сладкие деньки не могут длиться вечно? Ах, Джимсон! О, божественный маэстро со своей оперой Оранж–Пико! При страстной мысли о твоем дорогом говносборнике мои кальсоны по–прежнему заливает сливочный эликсир бессмертия. Но все кончилось, причем трагично. Беспечный юнец слишком близко подпустил к себе С…и Б…с, и ее дыхание сгубило его (что случилось бы с любым другим существом, стоящим на эволюционной лестнице чуть выше Л…и или Г…са, а уж они–то защищены своим беспробудным пьянством). С разбитым сердцем и ментулой, повисшей, точно плакучая ива (хоть она больше и не плакала), покидал я то, что осталось от Стиви. Я даже попробовал расквитаться с воровкой Смертью! Набросился на любимый труп и содомил его денно и нощно. К тому времени я уже возмужал и полностью превзошел свою же ребяческую возню с королевской соусницей распущенной правительницы Э…да. По мере разложения (а вонь была ужасная, поскольку заквасочка С…и пропитала всю его тушу), я бешено забивал свой гузнотер в появляющиеся дырки, словно в безумной надежде запрудить рокочущую реку проклятой пагубы и погибели. Больше недели я и впрямь прилагал для этого все силы. Пациент в действительности набрал вес. Но время — всегда на стороне выносливых. На вторую неделю я с трудом сохранял горизонтальное положение, на третью он неуклонно сдавал позиции, на четвертую — рассыпался подо мной на куски, а на пятую я прилежно и добросовестно пердолил эти куски один за другим, но все — без толку. Пользуясь бессмертными словами По, Стивен Джимсон превратился в полужидкую, отвратительную, гниющую массу
