Мне, лишь мне одному — смачные утренние минеты!
Лишь мне — перепихоны, усиливающие аппетит перед завтраком! Лишь мне — послеобеденная содомия, а также грудные и подмышечные утехи, которыми поглощены мудрецы с пяти часов дня до самого ужина. Лишь мне — несказанные вечерние и ночные восторги! Ах, ебля, как ты отрадна!
Сладостна ты поутру,
Или когда уберут
Ленч; наконец, ввечеру —
Но я отвлекся. Страсть дикого бедуина к своему неутомимому скакуну — поистине тема для самого возвышенного из поэтов. Вот, — грациозным взмахом руки он показал на верблюда Хасана и, с бесподобной ловкостью направив его громадный таран в свое геморроидальное, свищеватое очко, засосал внутрь, — верблюд. Посмотри, с какой радостью ныряет он в мой говнопровод! Как энергично его любовные мочки бьются о мою задницу! Как он достреливает своим шотландским бульоном аж до самой ободочной кишки! — Кстати, я тебе не рассказывал, как к…ь А…и[27] проворонил собственную коронацию? — Я покачал головой и кончиком тимошки. — Дело было так, — продолжил Архиепископ, пока верблюд по–прежнему играл роль капитана Шоу (тип, скорее, свободного, нежели подавляемого любовника), отправляя пенистые сливки, похожие на рекламу палочек для бритья, в дымящиеся кишки восторженного целибатника. — Как тебе известно, к…ь Э…д[28], в бытность П…м У…м[29], предавался всевозможным порокам. Впрочем, нет! Хотя затычки Фреда А…ра[30] и многих других обследовали все трещинки его естественных отверстий, все оспинки его червивой плоти, все жировые складки его тучного тела, блаженство короля оказывалось под угрозой, его вера в справедливый миропорядок колебалась, а сама его душа пускалась в новую сомнительную затею, стоило ему хоть на миг представить (продолжай, Хасан!), что Провидению больше нечего ему предложить.
Однажды весной в В.ндз.ре[31] миссис Артур П…т[32] принимала ванну из липкой спермы… нет, не самого П…та и даже не к…я! Ты спросишь, чей же? Липкой спермы Клохтуна — Человека–штопора.
Человеку–штопору, совсем недавно увенчанному имперскими лаврами, велели явиться к к…ю. Если он такое выделывает своим телом, чего он только не вытворит своим хером! — подумала остроумная бабенка, достойная ученица Иммануила Канта. Мысль у нее не расходилась с делом, и уже через час после выступления гусиные потроха Клохтуна ввинчивались во всенародно обожаемую пиздядину великосветской давалки. Впрочем, его обходительность была небеспочвенна. Скажи своему старому разине, — молвил он, когда ее исступленная страсть была утолена, — что я могу доставить ему новые восхитительные ощущения, какие ему и не снились! Доставь их мне, душа моя! — вскричала распутная Молль Наабортаж. Ни в коем разе, — возразил эксперт, — ты не сможешь вставать дня три, а то и больше: такое вот сильное удовольствие. Это завело ее пуще прежнего, и, видя, что она закричит караул, если он не согласится (ты должен понять, дорогой, как важно всякому в моем положении иметь возможность сделать это в любой момент — все свидетели в сборе, нельзя упускать шанс!), он отказался от неравной борьбы, и уникальное выступление Клохтуна, Человека–штопора, началось.
