И вот сели мы на обочину перед заправкой, и тут он мне и рассказал, что еврей, а в Цинциннате, откуда он сам, у него есть девчонка, которая ваще не еврей. Он на ней женихался, тока папаша его жениться не дал, потому как не еврей она, да и предки, ко всему прочему, бедные. А ее папаша сказал: либо женись, либо кучу капусты ему отслюнивай, либо в тюрьму, а сама девчонка сказала, что даже на него не обиделась, а она ему тоже очень нравится и женился бы на ней, да тока у него денег ни шиша жениться нету и он еще школу не закончил. Вот он и сходит, почитай, с ума, не знает, как ему быть, потому что его родной старик ни шиша ему не помогает. Вот он и решил, что должен бросить школу и тут же себе работу найти, чтоб они поженились, пока ребеночек не родится, да тока в Цинциннате никакой работы ему не было, а тут он в газете почитал, что в Лас-Вегасе люди нужны строить плотину Боулдер[3]. Вот он и сказал девчонке, что поедет туда и найдет себе работу, а потом за нею пришлет, и оба они очень были счастливы, да вот тока приехал он в Лас-Вегас, а там грят: у нас восемь работ осталось, а других парней там четыре с половиной тыщи перед ним в очереди. Тогда ему стыдно стало домой возвращаться и грить, что никакой работы не нашел, и он поехал стопом в Новый Орлеан, на судно вербануться, и вот тут я его, значть, и встретил.
Тока он мне все дорассказал, я кой-чего хорошего придумал и грю: пошли-ка со мной на телеграф, Давид, желаю я отбить телеграмму брательнику своему Брайану в Апалачиколу, — и он со мной пошел, и я попросил Брайана прислать мне сорок долларов и дал пацану прочесть, а отправил за счет получателя. Я знал, что за телеграмму Брайан заплатит, потому как не узнает же, от кого, пока не распечатает. Материть меня, канеш, будет, када прочитает, и сразу порвет да еще скажет, что я совсем чокнулся или ваще. Мы по телеграфу еще побродили, убедились, что телеграмму приняли, и жиденыш совсем поверил, что я ему тюльку не вешаю про брательника Брайана в Апалачиколе. В общем, отдал он тетке в лагере блески свои, и мы сняли себе хижину, а еще у нее хавчика набрали. Я-то на матрасе давно уже не спал, потому када мы уж совсем на боковую завалились, грю себе: Гомер, по крайней мере сёдни спаться тебе будет как не спалось с самой Ветумпки.
Вы теперь, небось, решите, что я вам просто баки заколачиваю, мистер Брекенридж, да тока знаете, я и двацать минуток в ту ночь глаз не сомкнул. Сначала лежу такой, глазами лупаю и думаю себе долго: очень это странно, что жиденыш угол свой не открывает, и не поглядишь, чего внутри, а коварства, знаете, я не одобряю ни в каком его многочисленном виде. Парнишка глубоко так дышит, и вот я себе тихонько думаю: мож, я угол-то сам открою, — а он вдруг как завизжит не по-божески, на кровати сел, за край схватился покрепче и опять муйню эту завел, мол, его напополам сызнова разрезало: «Разрезало! — голосит. — Надвое! Твоя кровь — не моя! Нас разрезало!» — а на лице луна, как на покойниках, что я при Кантиньи
