Мэгги так и подмывало сказать, что Алан вообще никого не знает и знать не хочет, но она сдержалась.
Она была не в силах объяснить им, что именно ее так тревожит, и боялась нарваться на скандал. Как всегда в таких случаях, Алан немедленно сбежит в свою захламленную мансарду, чтобы укрыться там за книгами, коллекциями, научными проблемами, так и не дав Мэгги возможности втолковать ему, отчего она переживает — правда, Мэгги и сама не могла понять причины, — и уж конечно не станет, раскладывая все по полочкам, анализируя ситуацию, успокаивать ее, а она как раз нуждалась в утешении.
Алану было тридцать три, Мэгги — двадцать девять, что она, впрочем, тщательно скрывала. И хотя Алан получил степень бакалавра в Бирмингеме, а затем прослушал курс в Ньюкасле, он никогда не видел того, чего насмотрелась Мэгги за пять лет в Лондоне, где у нее была восхитительная, хоть и нелепая любовная интрижка, и потому Мэгги чувствовала себя куда старше брата. Он казался ей школьником-переростком. Одевался безвкусно, не следил за своей внешностью, о чем приходилось лишь сожалеть, потому что Алан был хорош собой — рослый, смуглый, этакий Авраам Линкольн. Мать его боготворила и, хотя самого Алана это крайне раздражало, говорила о нем как о будущем Эйнштейне. Но он был пока всего лишь Калуорф.
Мэгги пошла в мать. Они обе были невысокими, коренастыми, курносыми и сероглазыми. Порой Мэгги находила себя вполне привлекательной, но в иные минуты, которые стали наступать все чаще, ей казалось, что она всего лишь скучная толстуха.
С салатом было покончено, и после нескольких минут молчания Мэгги не выдержала.
— Беда нашей семьи в том, — выпалила она, — что все мы сухари!
— В буфете стоит херес, давай сбрызнем, — отозвался Алан.
Это был его любимый приемчик — играть словами к месту и не к месту.
— Не идиотничай. Ты знаешь, что я хочу сказать.
— А я — нет. — Мать уже не скрывала своего раздражения. — Ты сама-то знаешь?
— Мы слишком черствые, холодные. Поэтому с нами ничего и не происходит.
Алан заглянул ей в глаза, потом поднял правую бровь и опустил левую. Мэгги в детстве много лет пыталась научиться так же презрительно гримасничать.
— Что с тобой, Мэгги, девочка? Сначала ты бьешь тревогу по поводу того, что куда-то запропастился папочка. Потом заявляешь, что ничего не происходит. Так происходит или нет?
— И да и нет, — отпарировала она. — Если что и происходит, то только плохое. Отца нет, а как мне быть с кучей неподписанных чеков? Но не происходит то, что хотелось бы, чтобы происходило. И все потому, что мы такие сухари.
