- Двери храма открыты страждущим, если даже останется лишь один человек, чья душа ищет покаяния, служба будет проведена, - откликнулась Розалия.
Картина не менялась в течение получаса. Священник ходил из стороны в сторону, размахивал кадилом, молящиеся стояли, как вековые статуи, и лишь изредка кто-то покашливал сзади из тех нескольких человек, который подошли еще позже девушек. В итоге все закончилось также непонятно, как и началось.
Пока Сибилла темные волосы Розалии в косу, Готель стояла посреди храма, подняв голову вверх, и рассматривала зодчество сицилийских и византийских мастеров. Её взгляд притягивали картины из жизни Рожера. Много лет назад она так же смотрела на найденный в реке камушек, пытаясь понять что же с ним не так. Она положила руку себе на пояс, как раз там где был её самородок, и подумала, что будь мастер, который мог бы так же чудесно придать её найденышу должный вид, то она бы смогла носить его, не скрывая его уродство от окружающих. Возможно, из него получился бы изящный кулон, серьги или браслет. Детство уже давным-давно кончилось, и необходимость в скрытом и немом спутнике теперь пропала.
- Когда-то считалось, - прервала её размышления Розалия, которой Сибилла все еще вязала косу, - что в волосах есть душа человека, его сила и ум.
- И усыпила его Далила на коленях своих, и призвала человека, и велела ему остричь семь кос с головы его. И начал ослабевать он, и отступила от него сила его, - прочитала из памяти Сибилла, заканчивая Розалии косу.
- Книга судей, глава шестнадцатая, стих девятнадцатый, - не отрывая взгляда от потолка, подвела Готель и чуть слышно добавила, - разве не привилегия Папы короновать вступающих на престол?
Все время до свадьбы Готель прожила в своем доме, подаренном Рожером. Это был настоящий двухэтажный дом с погребом и зеленой террасой. Здесь также открывался прекрасный вид на море, и Готель, глядя на него, думала о Марселе и Раймунде. Здесь могла бы поселиться целая семья, но она жила здесь совершенно одна, наполняя свое сердце щемящим чувством, состоящим одновременно из одиночества и свободы. Странно, но притом, что у неё появилось столько мест, где она могла бы жить, в отличие от времени, когда она путешествовала, спала в повозке и мечтала, что когда-нибудь у неё будет именно такое место, куда она сможет возвращаться как домой, её нигде не посещало ощущение домашнего очага. В Палермо она чувствовала себя оторванной от Марселя, в Марселе оторванной от Парижа, а Париж…, Париж так и остался сияющей мечтой, какой он был, как по дороге туда, так и оттуда. "Возможно, - думала Готель, - оно появиться у меня в Марселе, с Раймундом. И там, пусть даже в небольшом тенистом домике, я буду знать, что нет более лучшего места на земле, чем встречающая у дверей прохлада, опочивальня с лиловыми цветами, танцующими под бризом за белёным окном, и широкий балкон, где мы будем вместе встречать и провожать корабли". Она думала о Марселе каждый день. Об узкой каменистой улице с одинаковыми домиками, которая напоминала Готель её крохотную улицу на левом берегу Парижа, среди множества остальных таких же. Наверное, этот способ слияния с "остальным", способ спрятаться, укрыться, уединиться, построить свой маленький и неприметный окружающим мирок, и давал то так необходимое ей чувство уюта и покоя, которое она пыталась обрести.
