Поскольку вразумительного ответа у меня не было, я стал размышлять о загадочном человеке, вынырнувшем из темноты и как раз вовремя подоспевшем мне на помощь. О Роберте Корсе. Какое странное стечение обстоятельств — ведь не кто-нибудь, а покойный Оссель говорил мне об этом человеке незадолго до трагедии, и вот я по чистой случайности повстречал его в темном переулке. Я твердо решил последовать совету и сходить в школу единоборств. Я не подумывал всерьез о том, стоит ли мне заняться борьбой, но, кто знает, может, мне удастся узнать там что-нибудь любопытное о прошлом моего казненного на площади друга. Хотя мы с Осселем Юкеном были друзьями, что я мог знать о его жизни до Распхёйса?
В голове не укладывалось, что наш разговор с Осселем произошел всего лишь восемь дней тому назад и что за это время столько всего случилось: сначала дикое, ничем не объяснимое преступление Осселя, потом мое увольнение из Распхёйса, потом его казнь, потом появление загадочного Мертена ван дер Мейлена, всучившего мне сомнительный заказ, в результате которого я рассорился с вдовой Йессен… Лишь под утро я забылся тяжелым, тревожным сном.
Проснувшись, я первым делом отправился к зеленщику, у которого за пару штюберов позаимствовал ручную тележку, и на ней перевез на Розенграхт свои скромные пожитки. И обиталище выпало мне там скромное, куда менее комфортабельное, чем у вдовы Йессен, — каморка в верхнем этаже, где Рембрандт держал свое собрание диковинок. Впрочем, это имело и положительную сторону: в конце концов, не каждый подающий надежды молодой художник мог похвастать тем, что живет в окружении восточных ваз, бюстов античных героев и звериных чучел. Просыпаясь с первыми лучами солнца, первым, кого я видел, был лохматый медведь. Он с таким недовольным видом взирал на меня, будто не я, а он только что пробудился от спячки.
В первые дни Рембрандт не давал мне передохнуть, похоже, он собрался перепоручить мне все свои заказы. Может, таким способом он лишний раз хотел напомнить мне, кто учитель, а кто ученик. Мне же приходилось лавировать между ним и ван дер Мейленом, потерять доверие последнего мне явно не хотелось.
Будучи весьма удовлетворен завершенным портретом Марион, ван дер Мейлен стал приводить ко мне на Розенграхт и других натурщиц. Всех их надлежало рисовать в обнаженном виде, и все они в чем-то неуловимо походили на Марион. И все как одна вели себя так, будто, повинуясь неотвратимому, совершали некий непристойный акт. Ни одну из женщин после завершения очередной картины встречать мне не доводилось, ни одна из них не пускалась со мной в пространные беседы, ограничиваясь разве что необходимыми фразами, непосредственно относившимися к нашей работе. И стоило натурщице по завершении работы встать, одеться и уйти, как у меня складывалось впечатление, что ее вовсе не существовало. Единственным доказательством ее присутствия в моей мастерской оставался портрет, да и тот вскоре исчезал — его уносил прочь ван дер Мейлен.
