Но и позже, когда династия угасла, критики Августа не почувствовали особенной свободы, потому что власть перешла к череде принцепсов, унаследовавших и его титулы, и его полномочия. Разумеется, свидетельства подобного рода имеются, и даже в избытке; ими изобилуют, например, тексты Сенеки Ритора и его сына-философа, Плиния Старшего и других. Но и они — не более чем часть головоломки, в которой не хватает слишком многих элементов, чтобы пытаться сложить целостную картину.
Таким образом, даже самые осведомленные из античных историков пользовались либо неполными, либо недостоверными источниками. Так Тацит, творивший в годы правления Траяна, вместо яркого портрета Августа оставил черно-белый диптих, лишенный каких бы то ни было оценок, на основе которого совершенно невозможно разглядеть личность под личиной, вернее, под многими личинами. К тому же рассказ Тацита начинается с правления Тиберия, так что Август фигурирует лишь в ее прологе.
Светоний в посвященной Августу биографии сообщает тысячу подробностей, кажется, позволяющих наконец-то приподнять с его лица маску. Но… Обилие деталей и явно сочувственный тон изложения не столько проясняют картину, сколько ее затемняют.
В середине II века н. э. была написана «Римская история» грека Аппиана[18], которая, по всей видимости, испытала влияние «Истории» Азиния Поллиона, современника Августа, не во всем разделявшего политические взгляды последнего. Этот труд кажется особенно интересным в сравнении с «Римской историей» Диона Кассия[19], тоже грека, жившего в начале следующего века и входившего в окружение Септимия Севера. Относительно политических убеждений Диона твердого мнения не существует.
При этом не следует забывать, что в античности жанр исторического сочинения тесно смыкался с риторикой, политической моралью и литературой. Если его конечной целью, бесспорно, являлся поиск объективной истины, то практическое воплощение оказывалось неразрывно связанным с особой манерой изложения, с помощью которой — как в риторике или в литературе — воссоздается «поэтическая» действительность, считающаяся более истинной, чем сама истина — разумеется, если допустить, что истина как таковая существует сама по себе, вне формы выражения.
Наиболее ярким примером вольного обращения с действительностью служит рассказ о смерти Августа. Вряд ли последние слова умирающего, обращенные к Ливии, являются плодом воображения Светония, а тот факт, что о них умалчивает Дион Кассий, объясняется просто: он писал не биографию, а римскую историю, в которой семейные подробности выглядели бы неуместно. Но кто поручится, что последние слова Августа не выдумала сама Ливия? После смерти мужа ей пришлось отстаивать свои интересы в столкновении с собственным сыном, и ее забота обеспечить себе наилучшие позиции вполне понятна. И даже если будут найдены новые тексты или надписи, они не помогут нам прийти к окончательному решению вопроса, действительно ли Август приберег последние слова для жены.
