Прошло как минимум полчаса, прежде чем мне позволили дотронуться до сына. Мне сообщили, что у него просто великолепные легкие. Ребенок был худым, но здоровым. У него были характерные для всех новорожденных черты: плоское лицо индейца, черный пушок на голове, темные глаза. Он поджимал похожие на горошины пальцы на ногах и стискивал кулаки. На животе у него было красное родимое пятно, напоминающее стилизованное число двадцать два.
— Наверное, это личная печать его неонатолога, — улыбнулся Николас.
Николас поцеловал меня в лоб, вглядываясь в меня широко открытыми небесно-голубыми глазами. Я уже успела пожалеть обо всем, что тут наговорила.
— Четыре часа, — улыбнулся он. — Ты очень любезна, все сделала вовремя. Я даже успеваю на утренний обход.
— Рада стараться, — прошептала я.
Николас коснулся открытой ладошки младенца, и его пальчики тут же закрылись, как лепестки маргаритки на заходе солнца.
— Четыре часа — это чертовски быстро для первого ребенка, — добавил Николас.
«Это не первый ребенок», — чуть было не вырвалось у меня. Глядя на требовательное личико своего сына, я подумала, что сейчас это, наверное, не имеет значения.
Рядом со мной доктор Тэйер делала записи в медицинской карте.
— Фамилия Прескотт, — уточнила она. — Вы уже выбрали имя?
Я подумала о своей маме, которую звали Мэй О’Тул. Где она сейчас? Знает ли она, что у нее родился внук? Что, если у этого малыша будут ее глаза, ее улыбка, ее горести?
Я посмотрела на Николаса.
— Макс, — ответила я. — Его зовут Макс.
***
Николас уехал в Масс-Дженерал, к своим пациентам, и мы с Максом остались вдвоем. Я неловко держала его на руках, а он кричал и размахивал руками и ногами. Мне казалось, что у меня отбиты все внутренности. Я едва могла пошевелиться. Мне казалось, что в настоящий момент я не самая лучшая нянька для Макса.
Когда я включила телевизор над кроватью, Макс ненадолго затих. Мы вместе слушали, как под рев ветра за стенами больницы репортеры описывают самый настоящий конец света.
В какое-то мгновение я заметила, что Макс смотрит на меня так внимательно, как будто он меня уже где-то видел, но никак не может припомнить, где именно. Я тоже начала его разглядывать: сморщенная шея, щеки в красных пятнах, неопределенного цвета глаза, припухшие веки. Я не понимала, как этот ребенок мог появиться на свет из меня. Я ожидала прилива материнской любви. Считалось, что связь с ребенком появляется сразу после родов, после чего уже ничто не может разлучить мать и дитя. Но я смотрела на чужого и незнакомого человечка. Спазм в горле показался мне более мучительным, чем то, что мне только что пришлось пережить, и я сразу все поняла. Я просто оказалась не готова. Я могла бы полюбить этого младенца, но мне был необходим этот последний месяц беременности. Мне было в этом отказано, и ничто не могло повернуть время вспять.
