Такими они и предстали ему на станции. Весь их багаж состоял из двух огромных ящиков с манускриптами, остальные вещи были забыты при пересадке в Спрингфилде. Подобное может случиться с каждым. Усадив их всех в такси, мистер Брук думал было, что самые серьезные трудности позади, но мадам Жиленски вдруг рванулась к двери, пытаясь пролезть прямо по его коленям.
«Мой Бог!» — сказала она. «Я оставила свой – как это будет? – свой тик–тик–тик…»
«Ваши часы?» — спросил мистер Брук.
«Да нет!» — прервала она. «Знаете, мой тик–тик–тик» — и покачала указательным пальцем из стороны в сторону, словно маятником.
«Тик–тик» — повторил мистер Брук, приложив руки ко лбу и закрыв глаза. «Не метроном ли вы имеете в виду?»
«Да! Да! Я думаю, что потеряла его там, при пересадке.»
Мистеру Бруку удалось ее успокоить. Он добавил даже, с какой‑то ошарашенной галантностью, что завтра же предоставит ей новый. Но в то же время, сказал он себе, было нечто странное в этой панике по поводу метронома, когда потерян весь остальной багаж.
Семейство Жиленски въехало в соседний дом, и все, казалось бы, шло нормально. Мальчики были детьми тихими. Звали их Зигмунд, Борис и Самми. Всегда неразлучные, они следовали друг за другом змейкой, словно индейцы, обычно под предводительством Зигмунда. Между собой они общались на невыносимом эсперанто — смеси русского, французского, финского, немецкого и английского языков; в обществе других людей они становились подозрительно молчаливы. Брук чуял нечто странное, но вот что именно – ни словом, ни делом семья Жиленски не выходила за рамки. Так, по мелочам. Подсознательно, к примеру, он всегда ощущал беспокойство, наблюдая за детьми Жиленски у кого‑либо в гостях. В конце концов он понял – причиной было то, что мальчики никогда не ступали на ковры; они огибали их змейкой по полу. Если же ковер застилал весь пол в комнате – застывали в дверях, и дальше порога не шли. И вот еще: неделя сменяла неделю, а мадам Жиленски не делала заметных попыток обустроить дом, ограничившись покупкой стола и кроватей. Передняя дверь была открыта нараспашку день и ночь, и вскоре дом стал странным и зловещим, приобретя вид места, которое стоит заброшенным долгие годы.
Правление колледжа имело все причины быть довольным мадам Жиленски. Она преподавала с истовым упорством. Негодовала до глубины, если некая Мэри Оуэнс или Бернадина Смит не желали оттачивать исполнение трелей Скарлатти. Для своей студии в колледже она заполучила четыре фортепьяно, и усадила четырех обалдевших студентов исполнять одновременно фуги Баха. Грохот на ее стороне департамента поднялся неимоверный, но мадам Жиленски, казалось, была лишена нервов, и если музыкальную идею возможно постичь с помощью одной только силы воли и стараний, то ничего лучшего Райдер колледжу и желать было нельзя. По ночам мадам Жиленски работала над своей двенадцатой симфонией. Казалось, она совсем не спала; в какой бы час ночи мистер Брук не выглядывал из окна своей гостиной, в ее студии всегда горел свет. Нет, вовсе не ее деловые качества послужили основой возникших у него сомнений.
