— Вы так думаете? — усмехнулся генерал. — Не слишком ли мрачно, господин де Голль? Лично мне кажется, что офицерам нашей армии не нужно занимать качеств, о которых вы изволите говорить.
Де Голль ответил с плохо скрываемым сарказмом:
— Вашему оптимизму можно лишь позавидовать, господин генерал.
Шарвен легонько толкнул Гильома:
— Для гостя он не слишком вежлив, а?
— Они с ним тоже не церемонятся, — вполголоса бросил Гильом.
— Кто — они?
— Генералы Тенардье и Лакутюры… Если хочешь знать мое мнение, я скажу: держать такого одаренного, умного офицера в черном теле — постыдно для армии. И не только для армии. Он давно должен быть генералом, а не подполковником.
— Не их поля ягода? — спросил Шарвен.
— Шарль де Голль? По знатности своего рода он заткнет за пояс любого, к чьей фамилии прилепилось дворянское «де». Еще в тысяча двести десятом году король Филипп Август подарил одному из его предков — Ришару де Голлю — ленное владение в Эльбеже. Не за красивые глаза, а за заслуги перед Францией. Другой его предок — шевалье Жеан де Голль — участвовал в Семилетней войне. В тысяча четыреста шестом году с небольшим отрядом арбалетчиков он переправился через Сену и штурмовал Шарантом. Для этого надо было обладать храбростью льва. И никому другому, а именно Жеану де Голлю король поручил защищать ворота Сен-Дени, которые осаждал герцог Бургундский… Вот так, мой дорогой Арно.
— Похоже, ты собираешься писать исторический роман об этом малоизвестном подполковнике, — сказал Шарвен. — Но почему же он до сих пор не генерал? Ты можешь это объяснить?
— Почему? Потому что он не любит заглядывать в зубы сильным мира сего. Он прямо утверждает: чтобы Францию больше не постигла та же участь, что постигла ее в семьдесят первом, когда ей и вправду оставили лишь глаза, чтобы оплакивать свои несчастья, нам сейчас необходимо пересмотреть всю свою военную концепцию. Он утверждает: ставка на глухую оборону в будущей войне — это ставка на поражение. Он предлагает создать сильный танковый кулак, сильные подвижные механизированные части. Понимаешь? Должен быть таран! Да, таран! А лакутюры и тенардье смеются над де Голлем, военные министры называют его прожектером и, конечно, не помышляют прислушаться к голосу здравого смысла. Им жалко денег, которые потребуются для перевооружения. А кто потом будет плакать? Народ. Народ, дорогой Шарвен.
Шарвен украдкой взглянул на своего друга и поразился: никогда он не предполагал, что Гильом Боньяр, этот беззаботный в обыденной жизни человек, которому, казалось, все моря по колено, может с такой страстью, с такой неподдельной горечью думать и говорить о надвигающихся событиях. Или Шарвен плохо знал Гильома? Знал лишь поверхностно?
