— Пиф-паф, — засмеялся второй анархист. — И если мы этого не сделаем, Перес, Буэнавентури не погладит нас по головке.
— Вы этого не сделаете! — твердо заявила Эстрелья. — Не хотите же вы, чтобы меня расстреляли? Ведь я за них отвечаю.
— Ты права, птичка, — сказал Перес. — У тебя славная мордашка, и будет жаль, если из-за таких вот типов с тобой случится неприятность. Муй бьен! Мы дадим тебе расписку в том, что ликвидировали их по своему собственному приговору. Давай-ка, Алонсо, вытаскивай этих пижонов по одному. Война есть война, и, клянусь святой мадонной, на войне положено убивать.
Анархист вытащил из-за пояса пистолет и, став на подножку машины, ткнул им в сторону Гильома — давай, мол, вылезай, Эстрелья крикнула:
— Сидеть!
Шофер, как будто безучастно наблюдавший всю эту картину внезапно приподнялся и кулаком нанес удар анархисту в подбородок. Тот выронил пистолет и, как мешок, свалился на землю. Перес, прыгнув в сторону, выстрелил в шофера. Выстрелил не целясь. Пуля сорвала с парня берет, и он, делая вид, что с ним все уже кончено, рухнул на сиденье, прикрыв своим телом Эстрелью.
Перес, видимо, решив, что теперь никакая опасность ему больше не угрожает, снова стал приближаться к машине, поглядывая на своего товарища и, наверное, желая оказать тому помощь. И как только он наклонился над ним, Шарвен, оттолкнувшись от борта, прыгнул на землю, ребром ладони ударил анархиста чуть ниже затылка и вырвал из его руки пистолет.
— Муй бьен! — крикнул шофер. — Пронто, пронто!
Шарвен снова вскочил в машину, шофер с места рванул ее, крутым виражом завернул влево и только тогда, обернувшись к французам, по-приятельски улыбнулся.
Гильом сказал:
— Недурное начало… Надеюсь, сеньорита Эстрелья не станет обижаться на моего друга за то, что он вел себя не совсем по-джентльменски?
— Он спасал свою собственную жизнь, — сдержанно ответила Эстрелья.
* * *
Три дня их держали в маленькой комнатушке на четвертом этаже какого-то мрачного здания, и хотя здесь не было ни тюремных решеток, ни специальных надзирателей (комнатушку просто запирали на замок), Боньяр называл эту комнатушку то камерой смертников, то палатой тихопомешанных и, не стесняясь присутствия Бертье, который день и ночь лежал в углу на грязном матраце, говорил Шарвену:
— Только сумасшедшие вроде таких остолопов, как мы с тобой, могли рассчитывать на то, что нас тут встретят с распростертыми объятиями. Мы еще должны молить бога за то, что ни тебя, ни меня до сих пор не поставили к стенке. Правда, и теперь у нас не так много шансов выкарабкаться из этой передряги. И если трезво рассуждать, их куда больше у нашего обожаемого полковника… Улыбается тебе, например, перспектива, если они действительно решат обменять нас на своих летчиков, попавших в плен к фашистам? Какого черта мы значим для какого-то Амайи или Сандино? И почему они должны верить нам, а не честному и мужественному солдату полковнику Франсуа Бертье?
