Их было двое. Птах из антов-уличей, могучий гридень с добродушным курносым лицом. И Данелко — юный славин, верткий и тонкий, как ящерица. Последний, хотя еще не успел набрать всей своей телесной силы, умел, однако, так вжаться в травянистую землю, чтобы неприметно подобраться к стану недруга и, разумея по-ромейски, услышать нужный разговор. Птах подобного не мог, ибо зело велик был телом и по-ромейски разумел не более, нежели по-птичьи, хотя и носил птичье прозвище. Зато способен был сколько потребуется просидеть под водой со срезанным камышом в зубах, а главное — мог отбиться и за себя и за других. Потому и посланы были оба, ант и славин, разведать, что замышляют ромеи, как мыслят встретить подошедшие к их земле дружины извечных недругов.
Оба переплыли на правый берег Истра, где переждали конец дня, после чего Данелко, затемно уже, пополз в сторону великого ромейского лагеря, в котором разместилось множество пехоты, конницы и боевых колесниц. Птах же остался ждать товарища, погрузившись в реку у самого берега.
Не раз мимо затаившегося в неласково холодной воде Птаха проходили ромейские дозоры с факелами, совсем рядом проходили — хоть руку протяни, схвати последнего за ногу да поскорее утащи в воду, чтобы и крикнуть не успел. Нет, не позволял себе Птах такого озорства: не за себя страшился — за Данелку, которого обязан был сберечь.
Тихо сидел Птах, терпеливо. Ждал Данелку.
А Данелки все нет и нет. Уж не попался ли? Одному, без дюжего Птаха, юноше не отбиться. Как тут быть Птаху, что делать, а чего не делать? Ждать и ждать. Ничего иного ант придумать не сумел. И терпеливо ждал. Тревожился и ждал…
Еще один дозор по берегу топает. Похоже, на конях. Так и ость! Принесла нечистая сила! На сей раз — федераты. Уж лучше бы ромеи… Подъехали, остановились. Спешились. Говорят меж собой. Голоса слышны, а слов через воду не разобрать, чья речь — не узнаешь. Совсем близко подходят. Неужто заприметили? Не должны…
Боль нестерпимая во рту пронзила Птаха! И нечем стало дышать. Кто-то закрыл отверстие камышины и давил вниз — другой ее конец врезался под язык. Птах весь затрясся в воде от напряжения, стараясь терпеть, не пошевельнуться, не выпустить камыш и не пропустить его глубже, к горлу. Сколько успел прежде вдохнуть, столько и удерживал теперь воздуху в своей широкой груди. Долго ли так терпеть?..
А те, на берегу, знали свое дело. Еще надавив, дернули затем камышину к себе, выдрали из Птаховых зубов. Невозможно было тому терпеть далее, пришлось вдохнуть всей грудью — вода тотчас влилась в него, память вышла вон… Будто великая играющая рыба, выскочил из реки ант, тут же подхваченный федератами. Он уже не слышал их злорадного смеха и не ощущал, как повязали всего ремнями и поволокли за конем по прибрежной траве…
