№ 4: Не кажется ли вам, Анатолий Витальевич, что ошибка — пусть и никем, кроме вас, не замеченная — всё-таки остаётся ошибкой, глупость — глупостью, великий закон причинно-следственной связи ещё никто не отменял — и расплата по-прежнему ждёт каждого из нас не по результатам, а по намерениям?
№ 5: Рад ли сам Альбертик встрече с тягостным прошлым?
№ 6: Может ли быть счастливым существо, словно стеклянной стеной отгороженное от себе подобных неким уникальным свойством (в данном случае — бессмертием)?.. Способен ли такой сверхчеловек по-настоящему радоваться жизни в окружении близких и друзей? И, если подумать, уж не лучше ли в сто раз смерть, чем подобная — незримая и оттого вдвойне страшная — изоляция?…
И тэдэ, и тэпэ…
Нет, нет, уговаривал я себя. (Уговаривал, надо сказать, очень профессионально — сказывался огромный клинический опыт). Я ведь сделал его не просто Бессмертным — я сделал его вечно молодым. Здоровье и молодость, растянутые на бесконечный срок — это ли не праздник?.. Не об этом ли мечтает каждый — и я в том числе?.. А уж если к этому добавить ещё и абсолютную власть… К чему тут ещё какие-то сомнения и вопросы?..
И всё же с каждым новым доводом, который я себе приводил, противное нытьё внутри меня только усиливалось — не помогали даже эти чудесные розочки без запаха, как ни в чём не бывало тянувшие ко мне свои хорошенькие, аккуратные, глянцевые головки.
— С чего ты, собственно, взял, — спрашивал меня мой омерзительно-честный внутренний голос, — что Альбертик так уж доволен своим положением? Посмотри — уже сейчас он начинает ощущать некоторое несовершенство мироустройства — судя хотя бы по тому, что выписал тебя сюда. Его мучит нестерпимое одиночество и тоска по близким. А ведь ему только семьдесят пять — мальчишка, по твоим-то меркам. Что же будет через десять лет? Через двадцать? Через пятьдесят, когда век его закончится и окружающий мир целиком заполонят чужие, незнакомые, пугающе-непонятные люди (даже если допустить — свято место пусто не бывает, — что он всегда сумеет найти себе какого-нибудь Кострецкого)? Что будет, когда власть и сама жизнь наскучит ему (а это рано или поздно произойдёт непременно!) и он захочет уйти на покой?
А ведь захочет, захочет — как уже однажды захотел. И не сможет — как уже несколько раз не смог. Как смеялся вчера Кострецкий, рассказывая мне об этом!.. На самом же деле тут не было ничего смешного, — я вновь представил себе Альбертика, стоящего на стуле с верёвкой на шее, и меня передёрнуло. Неспособность умереть — можно ли вообразить что-то более жуткое?.. То, давнее — это ещё цветочки. Когда-нибудь Альберт решится по-настоящему. Рано или поздно он захочет, страстно захочет освободиться, но не сможет, будет совершать всё новые и новые унизительные попытки под аккомпанемент лукавых смешков всё новых и новых Кострецких, чья нескончаемая весёлая череда будет бесстыже его использовать в своё удовольствие, как и Кострецкий-номер-первый, — пока, наконец, он не наскучит им и не останется со своим никому не нужным бессмертием один на один. Да, скорее всего, так и будет. Протухшие консервы, которые так никогда никто и не сможет вскрыть и использовать по назначению. Но так далеко я заглядывать боялся. Мне вполне хватало и того, что я слышал вчера — и сегодня утром. Бессмертие — высшая точка бессилия и безысходности.
