– Вам это сказали в полиции? – осведомился Манн.
– Нет, конечно. Повторяю: не помню, спускался ли я к Густаву позавчерашним вечером.
И тут интуиция еще раз посетила Манна, постояла несколько секунд в его сознании с задумчивым видом и скрылась, как привидение, захлопнув за собой крышку подвала.
– Вы не помните, – повторил Манн. – Полиции вы, естественно, сказали то же самое.
– Полиции? – задумчиво произнес Панфилло, глядя на свой бокал. – Я ответил на их вопросы, так же, как ответил на ваши. Они спрашивали, слышали ли мы что-нибудь, происходившее этажом ниже? Нет, – сказали мы, и это была правда. Они спрашивали, знаем ли мы особу, посещавшую Густава. Нет, – сказали мы, и это тоже истинная правда. Они спрашивали, видели ли мы, когда эта особа ушла от Веерке, и мы снова сказали «нет». Мы ее действительно не видели. Вот и все, что они спрашивали. Зато они задавали одни и те же вопросы раз пятьдесят… или сто… и мы сто раз говорили одно и то же… рехнуться можно…
«Мейдена интересует только Кристина, – подумал Манн, – и никакие другие версии он, видимо, не отрабатывает. Странно. Мейден просто обязан был спросить, какие отношения у соседей с беднягой Веерке. Он наверняка это спросил».
– А что вы ответили на вопрос старшего инспектора о том, какие у вас были с соседом отношения? – отхлебнув из бокала, небрежным тоном осведомился Манн.
– Отношения? – похоже, при звуках этого слова на Панфилло нападал приступ бешенства. – Отношения?! Не было никаких отношений. Точка.
– Вы так и сказали? – уточнил Манн.
– Так и сказал.
– Этот вопрос вам тоже задавали раз пятьдесят… или сто?
– Нет, – подумав и допив до дна, ответил Панфилло. – Этот вопрос нам вообще не задавали.
– Но вы только что говорили… – растерялся Манн.
– Не задавали, – упрямо повторил Панфилло. – Этот… инспектор спросил, знаем ли мы соседей. Знаем. В том числе соседа снизу. Конечно. Видим ли, кто к нему ходит. Нет. Видели ли, кто к нему приходил вечером. Нет. И так далее.
– А Кен? – спросил Манн. – Он вернется или…
Этот вопрос, как остальные, попал в точку.
Панфилло поставил свой бокал на самый краешек журнального столика – любое неосторожное движение, и бокал окажется на полу, – и трагическим жестом паяца, уязвленного предательством Коломбины, прикрыл глаза обеими ладонями. Манн протянул было руку, чтобы переставить бокал, но рука повисла в воздухе, потому что Панфилло неожиданно зарыдал – навзрыд, громко, с причитаниями, понять которые было невозможно, он раскачивался, как тот самый паяц, и, как показалось Манну, бормотал что-то о ноже в сердце.
