Фельдфебель Бент закрыл руками лицо и отчаянно кусал губы. Гиль сидел на койке, судорожно сжав руки и упрямо выпятив нижнюю челюсть.
— А вчера, — всхлипывал Вейс, — вчера мне в батальоне сказали, что меня опять пошлют в Россию. Опять в этот ад, опять на восточный фронт. Дураки! Не могут же они связать меня и отнести туда! Нет человека, который мог бы заставить меня пойти! Нет!..
Он замолк и вцепился зубами в подушку; койка дрожала под метавшимся от отчаяния и душевной боли Вейсом. В комнате стояла прямо-таки осязаемая тишина, от которой можно было задохнуться. Потом Вейс успокоился и затих. Бент старался не думать о том, что сказал Вейс, пытаясь мысленно уйти из этой комнаты, где так тяжко дышалось, и быть поближе к Эрике, к ее чистому девическому лицу, маленьким рукам, тонкой фигурке… Но это ему не удавалось. Слова, которые он только что услышал, не позволяли ему мысленно покинуть этих людей в темной комнате, где он ежедневно перед сном предавался излюбленным мечтам. Эти слова держали его в плену, и Бент не знал, как избавиться от него. А избавиться так хотелось! Было досадно, что он услышал эти слова и обязан реагировать на них, осудить Вейса. Но это нужно сделать, ведь он прямой начальник солдата, который столько пережил и сейчас не владеет собой. Бенту было жалко Вейса. Он понимал трудности, с которыми младшее поколение столкнулось в этой войне, но не хотел ни слышать, ни думать о них; такие мысли были не нужны и даже неприятны, а потому претили Бенту. Ему хотелось бы каждый день засыпать в отрадных размышлениях о приятных и близких предметах: о старом доме на площади, о своей лавке, благоухающей колониальными товарами, о кабинетике в мансарде, о почтовых марках, об Эрике, Вейс отвлек его от этих мыслей и воспоминаний, и только потому он немного рассердился на Вейса, который сейчас, наверное, лежит навзничь, раскинув руки и ноги, глядит в потемки, и ему, как на экране, представляются все ужасы, о которых он только что говорил.
— А теперь молчи! — раздраженно сказал ему Бент. — Ни слова больше. Завтра утром обо всем поговорим и увидим, что с тобой делать.
Ефрейтор Гиль ждал этих слов. Он был возмущен и зол, а почувствовав в голосе Бента непонятное ему огорчение, ощетинился и озлился еще больше.
— Не завтра, — вскипел он, — а сегодня же надо разделаться с таким человеком! К стенке надо поставить труса, в назидание всем, у кого при первом же выстреле душа уходит в пятки! Я сам подам на него рапорт! Сам доложу командиру роты, если этого не сделает фельдфебель. О таких вещах нельзя молчать. Это было бы всем нам во вред.
