Кованда шлепнул по столу колодой карт и громко засмеялся.
— Ты, — сказал он Пепику, — похож на того укротителя, что сунул голову в львиную пасть и говорит льву: «Слушай-ка, а кто у кого в зубах?»… Лучше сыграем-ка, ребята, в картишки. Сдаю?
— Я буду письмо писать домой, — сказал Пепик, довольный тем, что Кованда шуткой положил конец спору. — Попрошу прислать мне чистое белье и что-нибудь съестное, а то эта проклятая работа совсем меня угробит.
Мирек уже влез на верхнюю койку и, удовлетворенно пыхтя, лег на спину.
— Спать! — сказал он и закрыл глаза. — После доброго ужина полезно прилечь, а после плохого хорошо бы не вставать вовсе.
Гонзик встал, собираясь выйти из комнаты.
— Ну, так я приношу себя в жертву, папаша, — сказал Карел Кованде. — Или, может быть, Олин тоже хочет сыграть?
Олин хмуро покачал головой. Кованда ловко стасовал колоду и бросил ее на стол.
— Старшая сдает, — сказал он. — Сыгранем в шестьдесят шесть на спички?
Карел засучил рукава.
— Ладно. Две партии, а потом спать.
Раскинувшийся на койке Мирек уже захрапел. Гонзик вышел в коридор и тихо закрыл за собой дверь. С минуту он стоял на лестничной площадке, прислушиваясь к звукам, доносившимся из других комнат. В одной из них Фера пел:
Эй, кто сидит под кленом,
Под шатром зеленым?
Это наши хлопцы
Шинкаря убили, гей-гей!
Гонзик страдальчески поморщился, слыша, как он фальшивит.
Шинкаря убили,
Ветками закрыли.
Ты лежи, хапуга, гей-гей!
Песенка вдруг оборвалась, и из комнаты донеслась перебранка.
— Замолчи, а то я выброшусь из окна, — сердито кричал Ирка. — Застрелить тебя мало, так ты портишь хорошую песню! Ты слышишь, как поешь, или нет?
Фера, приземистый словак из Годонина, не уступал. Гонза спокойно улыбался, стоя в темном коридоре, освещенном лишь слабой лампочкой в черной бумаге. Из другой комнаты слышалось хлопанье карт, в умывалке бежала вода из крана, который кто-то забыл закрыть, на третьем этаже Эда тихо наигрывал на гармонике. Из комнаты солдат доносился невнятный немецкий говор.
Гонзику хотелось подойти к двери и послушать, о чем говорит ефрейтор Вейс, но он не тронулся с места и, стоя на лестнице, у перил, думал об этом тихом унтер-офицере, совсем непохожем на Гиля и Бента. Странный немец этот Вейс, он неразговорчив и как будто всегда погружен в унылые мысли. У него умные глаза под тяжелыми, полуопущенными веками, движения сонные и вялые, лицо невыразительное, с острым подбородком и кривым ртом, на котором застыла циничная усмешка. С чешской командой Вейс почти не общался, он по большей части нес службу в казармах; когда-то он интересовался чехами, но это скорее напоминало интерес человека, впервые увидевшего экзотических животных, к которым он постепенно привык и сделался равнодушен.
