Выскочила из метро, перебежала дорогу. Проскочила арку и очутилась во дворе.
Набрала номер у подъезда.
— Да? — спросил тихий голос из домофона.
— Анна Васильевна? Здравствуйте.
— Здравствуйте. — Неуверенность в голосе. Не узнаёт.
— Это Галина Петровна. Насчет вашего сына.
— Что? — Страх в голосе. Будто ослепший от страха голос.
— Насчет Сережи.
— Что? Что?
Галина Петровна не отвечала, и голос в домофоне смолк. Дверь отворилась.
— Заходите. Пожалуйста.
Она переступила порог квартиры, и только тогда Анна Васильевна ее узнала, только в этот момент. Узнавание — будто вспышка. Мгновенное.
— Здравствуйте, хозяюшка.
— Что насчет Сережи?
— Узнали меня?
— Да. Что с Сережей?
— Я его видела.
— Где? Когда?
— Недавно. Где — не скажу.
— Что?
— Ничего.
— Вы смеетесь надо мной?
— Нет, Анна Васильевна, не смеюсь. Прощайте.
Анна Васильевна вцепилась Галине Петровне в рукав. Галина Петровна посмотрела спокойно на ее побелевшие пальцы.
— Отпустите.
— Вы не можете вот так уйти!
— Руку уберите.
— Где мой сын?
— Не скажу.
— Послушайте, Галина Петровна, вы же знаете, этим не шутят, я с ума схожу третий месяц, не знаю, что думать. Вы его правда видели?
— Правда.
Заглянула ей в глаза:
— Скажите, где?
— Ни за что.
— Галина Петровна, умоляю.
— Нет.
— Что вы хотите? Денег? Сколько?
Галина Петровна рассмеялась. Попыталась отодрать ее пальцы.
— Погодите, умоляю, давайте поговорим, я виновата, простите, я наказана больше некуда, простите!
Замолчала. И вдруг выпалила:
— Хотите чаю? Хотите?
— Мне сегодня снилось, что я чай пью.
— Давайте чай, Галина Петровна, давайте поговорим, мы с вами ни разу не говорили, это неправильно, проходите.
— Смешно.
— Зайдите, прошу, смилуйтесь.
— Рукав отпустите. Как я пройду, вы в меня вцепились.
В кухне были задвинуты занавески, горело электричество, так что казалось, что на улице все еще ночь. На плите стояла кастрюля, томилась на огне, Анна Васильевна его поспешно завернула.
— Что варите?
— Кашу. Геркулес.
— Вам с утра сегодня?
— Нет. Я с трех.
— Тогда чего вскочили до света?
— Я не умею поздно, всегда рано просыпаюсь.
— А Митя поспать любил.
Затравленный взгляд в ответ.
— На работу, бывало, не добудишься.
Молчание и затравленный взгляд.
— Митя был страшный франт. И сам любил хорошо одеваться, и чтобы я, обожал, когда я на высоких каблуках, вся такая из себя, красивая и недоступная, рядом с ним. Это сейчас я подраспустилась, без него.
Молчание. Взгляд умоляющий, жалкий. Шепот:
— Простите.
— Бог простит, — встала и направилась к выходу.
