высоким, чистым тенорком завел Скиба, дирижируя платком.
И сразу же по двору мельницы разлилась старая терская казачья свадебная песня.
Чтоб была лебедушка краше всех… —
подхватили голоса.
Чтоб очи были лазоревые… —
загудели басы… И подголосок, взлетев высоко над поющими и обгоняя их, выводил:
Сокол-ба-атюшка, Василь Григорь-е-вич,
Не пущай лебедку одну гу-у-лять…
«Да здесь весь эскадрон!» — смутился я. Но тут платок Скибы снова взметнулся вверх. Свадебная оборвалась, и озорная, веселая песня:
Командир наш, командир,
Командир наш молодо-ой… —
разлилась, разлетелась по тихой мельнице. С присвистом, с уханьем, с пристуком пели озорную песню смеющиеся, довольные эскадронцы. А у самого круга песенников, посреди казаков, подбоченясь, стояла веселая, смеющаяся Минна.
Целый день эскадрон добродушно озорничал над своим командиром и сияющей Минной. Целый день я не видел взводного Игнатенко, уклонявшегося от встречи со мной.
Через день мы уходили в поход.
Рано утром, когда через село потянулись обозы и я, уже сидя на коне, выводил эскадрон, обняв стремя и припав головою к моему колену, провожала нас наша хозяйка: Слезы мешали ей говорить, она, всхлипывая, только кивала проходившим мимо нее эскадронцам.
И они, теперь серьезные и чинные, понимая ее состояние, степенно проезжали мимо, кланяясь с коней, прощаясь с нею:
— Бувай здорова, хозяйка!
— Не поминай лихом!
— Спасибо за ласку! Мабудь, ще встретимся!
А швец Недоля, нарушая дисциплину и строй, выехал из рядов и, вытягивая из кармана тряпицу с сахаром, сказал:
— Отдай, мать, дочке, да смотри береги дите!
Пыль уже поднялась за околицей, когда я на намете догнал свой эскадрон.
Село скрылось за холмами.
— Василь Григорьич, а который теперь будет час? — вдруг спросил меня взводный, и по его неестественно напряженному лицу и смущенно бегавшим глазкам я понял, что он простил меня.
Вместо ответа я вытащил из кармана белый с розово-кирпичным отливом кругляш и протянул его Итнатенко:
— На.
Он взял и, поднося к самому носу, понюхал его.
— Духовитый! Хорошие кругляши печет немка… — одобряюще сказал взводный, — не иначе как в меду тесто катает да на смальце жарит.
Он помолчал. Утреннее горячее солнце играло на глянцевитой, твердой корке кругляша.
Взводный переломил его, засунул кусок в рот, долго, с наслаждением жевал и вдруг подмигнул мне:
— А ведь не скажи ты, Василь Григорьич, тогда германке эти самые слова, ни ввек бы она на тебя не взглянула!
— Какие слова?
