который благодаря одному лишь волшебному слову — «государство» — получал возможность командовать ими. Они — настоящие анархисты — стояли за извечную свободу Андалала. Они собрали отряд и выступили против Шамиля. И, естественно, потерпели поражение. Оставшиеся в живых привезли в Согратль трупы двенадцати убитых товарищей. И тут начался спор: хоронить их на сельском кладбище или нет? Одни говорили: конечно, они же мусульмане, отцы их похоронены тут… Другие отвечали: будь они мусульманами, не пошли бы воевать против имама…
Мало кто понял, что они вышли сражаться не против имама, а за свою свободу, которую с тех пор, как их зарыли в землю, Согратль утратил навсегда.
И тогда у меня вопрос: а были ли дураки дураками?
Сейчас, когда с позиций «здравого смысла» оправдывается все что угодно, не пора ли с благодарностью вспомнить этих храбрых людей с чистой детской душой, подобных которым в наш век уже не бывает, и сказать им «спасибо» просто за то, что они были. Да здравствуют дураки, мысль которых так же чиста, как и их отвага! Слава дуракам, отрицающим «здравый смысл» во всем его свинцовом величии! Да хранит Господь безумцев мира сего…
Пока мы шли по улицам, я заметил, что городок почти пуст. Некоторые дома как будто погрузились в сон: не было сомнения, что внутри они все еще хранят уют для уехавших куда-то хозяев, но не было уверенности, что сами хозяева оценят эту застывшую верность. Сколько ни слышал я разговоров о возвращении в Согратль, как в своего рода потерянный рай — а об этом говорил и Али, и Ахмед, — увы, было ясно, как глубоко втянуты они в город, как нелегко, на самом деле, будет им вернуться, даже если они действительно захотят…
— Чем сейчас живут люди в Согратле? — спросил я.
— Заняться почти нечем, — грустно произнес Магомет.
— А сельское хозяйство?
— Хозяйств пять или шесть еще держат коров, овец для продажи. А остальные — уходят на заработки, перебиваются сезонными работами, тем и живут…
— Сколько же семей здесь осталось — пятьсот, шестьсот?
— Шестисот не наберется. Меньше! Более тысячи семей сейчас в Махачкале. Тридцать шесть — в Москве. Мы начали возрождение Согратлинского общества с того, что посчитали, сколько нас, согратлинцев.
— Ну, и сколько?
— Получается, тысяч шесть. Когда-то, — Магомед выводит разговор в более оптимистическое русло, — в Согратле каждый клочок земли был на учете. При этом Андалальское общество считало, что среди сельчан не должно быть бедных. За счет вакуфа (общественных пожертвований) они построили тридцать домов с хозяйственными постройками в долине, где хорошие земли, пастбища, сенокосы, пашни. И что сделали? Образовали комиссию из числа авторитетных общинников, выбрали тридцать семей, которые жили беднее других, отдали им эти земли, а они обязались обрабатывать их, обогащаться, стать на ноги. Общинные земли давали на пять лет. Пять овцематок давали бесплатно и корову в ссуду. И эти люди трудились. По истечении пяти лет та же комиссия ходила и проверяла: стали они на ноги или нет? Если старались, но не смогли — их оставляли на второй срок. А если они по лени или по другим причинам не встали — их возвращали обратно. На их место следующие бедные семьи посылались туда. Вот так вот через каждые пять лет происходила смена: общество заботилось о неимущих за счет общинных средств. Многие из них встали на ноги. В основном согратлинцы были середняками. Среди них не было бедняков… А если попадались неисправимые, то их содержала община…
