Мистер Стренберри закрыл глаза, прижал к ним ладони и, опершись на локти, нагнулся вперед. В наступившей тишине я услышал, как в большом зале весело хохотали двое парней, что-то орали друг другу насчет поросят, которые только что родились.
— Этот человек был очень светлого, зеленовато-синего цвета, ровной окраски, — продолжал мистер Стренберри. — На нем не было никакой одежды, но кожа у него, видимо, была очень прочной. И слегка светилась. Волос не было вообще — нигде, и не то чтобы он их сбрил, а будто бы они никогда и не росли. Он был больше меня, больше вас, но не гигант. Я бы сказал, что он походил на боксера сверхтяжелого веса, и телосложением, и ростом — всем, кроме головы. Голова у него была огромная — совсем лысая, похожая на яйцо, — а лицо удивительное. Я вижу его и сейчас. Оно было плоское, как у некоторых египетских статуй в Британском музее, но сразу же поражали его глаза. Это были скорее глаза красивой женщины, чем мужчины, — очень большие и такие, знаете, нежные, но только больше и нежнее, чем у любой женщины, и совершенно необыкновенного темно-лилового цвета. Очень умные глаза, я сразу это понял. И еще я понял, что этот человек настолько же выше меня, насколько я — выше готтентота. Да-да, и это я не после уже сообразил, что то существо стоит на неизмеримо более высокой ступени развития, я ощутил это мгновенно, без малейших сомнений. Этот зеленовато-синий человек знал столько разных вещей, миллион, о которых мы даже пока еще не догадываемся. Вот что я прочел в его лиловых глазах. Короче, он уставился на меня, а я — на него.
— Продолжайте, — сказал я, так как мистер Стренберри молча смотрел на меня.
— Только вот что вы должны уразуметь! — возбужденно воскликнул он. — Понимаете, между нами находился этот странный вращающийся цилиндр из воздуха, который отделял нас друг от друга не хуже, чем стекло в два фута толщиной. Я не мог до него дотронуться. Нельзя сказать, чтобы я очень старался это сделать, — слишком уж был удивлен и напуган. Но минуты через две я осмелел и попробовал подойти еще ближе, однако ничего не получилось. Мне трудно объяснить, что именно меня не пускало. Условно говоря, какая-то прозрачная стена, но на самом деле никакой стены не было. Да я-то ладно… Вся трагедия в том, что и он никак не мог выбраться наружу, но, по-видимому, гораздо лучше меня знал, как можно преодолеть преграду. У него в обеих руках были какие-то миниатюрные инструменты, — я видел, как они сверкали, — и он то и дело торопливо подносил их друг к другу. Чувствовалось, что он был ужасно взволнован. Но выйти наружу никак не мог. Вращение внутренней части столба, как я уже сказал, он остановил, но никак не мог совладать с внешней частью, она вращалась и вращалась все с той же немыслимой скоростью… Я тысячи раз спрашивал себя, — продолжал мистер Стренберри более задумчиво, — что произошло бы потом, если бы он сумел выйти. Может, он стал бы властелином Земли — ведь он знал во столько раз больше, чем мы! Или эти дураки засадили бы его в клетку и стали бы показывать зевакам, а потом вообще убили бы? Впрочем, как бы они умудрились его убить? Не представляю… и смог бы он вообще остаться живым, если бы выбрался из своего столба? Я имею в виду не разных микробов и бактерий, которые, в сущности, тоже запросто могли его прикончить. Я уверен, что его организм никогда не попадал в столь густо населенную всякими микромонстрами атмосферу, в такую, как теперешняя наша. Я совсем не об этом. Тут главное в другом. Если бы он выбрался, то сразу бы угодил в тот мир, каким его сделал двадцатый век, и больше этому бедняге не о чем было бы волноваться, он угодил бы в ничто, исчезнув в этом обезличенном мире. Ведь по большому счету двадцатый век не просто временная характеристика, это еще и состояние, то есть положение вещей, сложившееся в данную эпоху. И это состояние не предполагало его в качестве одной из составляющих. Понимаете? Впрочем, в определенном смысле, он все-таки
