- Товарищ Медведев, этих двоих в камеру!
- Алешка, ну Алешка же,- тормошит меня Нонка,- ой, какой ты молодец! - Она целует Лидочку, меня, дядю Карасева.
Все понемножку успокоилось. Дежурный фуражкой обмахивается, раздумчиво спрашивает Лидочку:
- Ты что же, рыженькая, подозревала кого, что рано-рано в окно смотрела?
Лидочка мнется, пол рассматривает:
- Нет, это я так просто. Вот на него смотрела,- кивает она, не глядя в мою сторону.
- Зачем?
- Ну… просто так.
- Все по той же причине,- улыбается Нонка.
- А-а-а,- тянет дежурный.- Понятно. Товарищ Кара-сев, ну и участочек вам достался. Одни любят смотреть с крыши в окна, другие из окон на крышу. Голова пойдет кругом.
* * *
И опять мы сидим на нашей скамейке. В центре доски лупой выжжено: «Это место мое. Кто сядет, тому смерть. 1» ахиля». Сейчас на этом месте чинно восседает Рыжик. Поеле недавней истории в милиции мы дружно приняли Лидочку в свою компанию.
Лидочку словно подменили. Она уже не хохочет на весь двор, и даже когда маленький Славик показывает ей один палец, Лидочка только хмурится, грозит:
- Вот я тебе!
О чем бы мы ни говорили, будь то о линкорах, самолетах, о кино или пограничниках, Лидочка поднимает рыжие бровки, просит:
- Ну-ка, поподробнее. Это мировецки.
Лариска открыла окно, всем сделала знак рукой: «Привет!» Уселась с гитарой, украшенной синим бантом, на подоконнике, побренчала, побренчала, настроилась, и вдруг полились сверху на наш двор, перечерченный крест-накрест веревками с мокрым бельем, слова неслыханной песни про три эсминца.
Их было три: один, второй и третий,
И шли они в кильватер без огней,
Лишь волком выл в снастях суровых ветер,
А ночь была из всех ночей темней.
Тихо, вкрадчиво рассказывают струны гитары о том, как в далекую тревожную осень девятнадцатого года тихо, без огней вышли из Кронштадта в балтийские воды три патрульных эсминца «Гавриил», «Константин» и «Свобода». Они вышли на защиту молодой Советской республики. Паек - одна тарань, негодное топливо, рваные, истертые на сухопутных фронтах бушлаты, и горячая, страстная вера в революцию, в Ленина. Корабли шли с неполным составом команд; многие буйные матросские головы были сложены на Дону, в Поволжье.
На носу эсминцев стояли по два матроса - впередсмотрящие. Стояли, подняв от брызг воротники бушлатов, напряженно
прищурившись в темноту. В карманах, в крошках махорки - пайка хлеба, должен бы быть и сахар, да отдан тонконогой кронштадтской детворе. Застыли у пушек молчаливые комендоры, истомились уши: ждут команду «огонь!».
