ДИАЛОГ КУЛЬТУР. РОССИЯ И ЕВРОПА В «ДНЕВНИКЕ ПИСАТЕЛЯ»
Широкий выход в начале 1920-х гг. русской эмиграции в Европу и мир породил небывалые по размаху и глубине процессы взаимодействия разных культур, менталитетов, духовных и идеологических постулатов, научной мысли, творчества. Эмигранты воспринимали себя не как изгои, но как наследники великой русской культуры. «Я унес Россию» (Р. Б. Гуль), «Я не в изгнаньи, я — в посланьи» (Н. Н. Берберова) — эти афористические строки стали символом, выражением самосознания русской эмиграции.
Творческие взаимосвязи русской и французской культур приобрели небывалую интенсивность. Русские гораздо теснее, чем прежде, знакомились с литературной, театральной, научной жизнью Франции, с ее наследием. Шел и встречный процесс: эмигранты знакомили Запад с русской культурой, и здесь литературоведы, историки, философы русского зарубежья сделали необыкновенно много[7].
Свою миссию русского писателя-эмигранта Зайцев видел в том, чтобы прививать Западу ростки «с чудодейственного древа России», знакомить Европу и мир с неизвестным ей русским искусством. Страницы «Дневника писателя» говорят о том, что Зайцев осуществляет и «обратное» миссионерство — прививает русскому читателю «глазок» с древа европейского.
Среди европейских писателей самыми любимыми, знаковыми фигурами для Бориса Зайцева были Петрарка, Данте, Флобер. 8 мая 1930 г. отмечалось 50-летие со дня кончины Флобера. На юбилейную дату не мог не откликнуться в своем «Дневнике…» и Борис Зайцев, для которого Флобер был, без преувеличения, кумиром. В очерке «Флобер в России» Зайцев рассказывает про историю подготовки Собрания сочинений французского классика, про свои переводы его книг. Юноша Зайцев бредил Флобером, страстно мечтал, чтобы в России его узнали и полюбили. Спустя годы, в эмиграции, эта мечта трансформировалась в спокойную и еще более глубокую убежденность: «Флобер нужен России».
Зайцев воспринимал Флобера как труженика и подвижника, как человека, принесшего личное счастье в жертву служению литературе, — «великого столпника нашего искусства». Определения Флобера как «столпника», «монаха», «одиночки» проходят сквозь все заметки Зайцева, ценящего в нем независимость — признак подлинного таланта, служение чистому художеству. «Какое одиночество! Какая печаль! И какой сдержанный, благородный облик…»
