Лоренса так и не нашли. Я задержалась в Венеции на шестнадцать дней дольше даты нашего предполагавшегося отъезда. Полиция произвела поиски как нельзя более тщательно, но ничего не удалось выяснить. Никто его не видел, никто больше не слышал его голоса в тот последний раз. Пришли к заключению, что он случайно упал в канал и утонул, но тела так и не обнаружили. Вода его не вынесла. Он попросту исчез.
Я возвратилась домой. Домой? Вот в этот громадный, пустой, безрадостный особняк? Увы, да: то был мой дом.
Горе мое было столь велико, что я заболела, и недели две-три врачи опасались за мою жизнь. Я почти ничего не помню из того ужасного времени, но порой, в лихорадочных снах, мне слышалось, как кричит мой муж, и казалось, он совсем рядом — стоит только протянуть руку, и я его спасу. И все это время что-то мелькало в моем сознании, а потом ускользало от понимания, — так порой не можешь вспомнить чье-то имя. Сквозь лихорадочный бред и ночные кошмары ко мне пытались пробиться эти непостижимые сведения, эти знания… даже не знаю, что это было такое.
Поправлялась я медленно. Сначала меня сажали в кресло, потом стали днем привозить в зимний сад понежиться на солнышке. Я все спрашивала и спрашивала, нет ли новостей о Лоренсе, — увы, они так и не пришли. Свекровь моя, за столь короткое время перенесшая двойной удар, погрузилась в такую беспросветную молчаливую скорбь, что мы едва виделись.
А несколько окрепнув, я обнаружила, что вынашиваю ребенка. Муж мой был единственным наследником, и род оборвался бы с его смертью… если он и в самом деле был мертв. Теперь же, коли я рожу сына, то титул, поместье, дом будут сохранены. У меня появилась причина жить. Получше стала чувствовать себя и свекровь.
Ночные кошмары отступили, сменившись странными снами, лишь перемежавшимися ужасами. Но однажды я вдруг пробудилась среди ночи, ибо то, что теплилось в сознании, обозначилось вдруг четко и ясно. Не мысль и не имя: то был образ, — и, узнав его, я словно заиндевела. Руки окоченели настолько, что я с трудом шевелила пальцами, но все же сумела накинуть халат, отыскать в туалетном столике ключ, выйти из спальни и одолеть длинный, темный, безмолвный коридор этого дома. Портреты и гравюры со сценами охоты, казалось, надвигались на меня. Шкафы со всякими диковинами — там находились бесконечные коллекции — проблескивали в свете небольшого фонарика, который я взяла, не желая зажигать свет, да, по правде говоря, и не знала, где искать половину выключателей. Необычные фигуры, камни, мертвые птицы и бабочки, бронзовые статуэтки, чьи-то кости, перья и даже крошечные черепа — в семье Лоренса хватало путешественников, коллекционеров и собирателей золотых сокровищ, — все это привозилось сюда, в Хоудон, и находило себе здесь место. Мимоходом мелькнула мысль, как воспримет эти старинные, плесневелые гадости мой малыш. Чем дальше шла я по этому малопосещаемому уголку дома, тем больше креп в моем сознании тот образ. Я чувствовала, что нездорова, слаба, испугана, и все же выбора не было, кроме как разобраться с источником страха. Если я сделаю это, то, наверное, избавлю себя от ужасного образа раз и навсегда.
