Ермаков взглянул на часы и воскликнул тоном самым безмятежным:
— Э! До конца обеденного перерыва десять минут! Нечего разводить талды-балды!.
Дверь кабинета приоткрылась, толкнув кого-то в спину. Рабочие оглянулись. В кабинет просунулась белая голова Тихона Инякина. Задыхаясь, — видно, всю дорогу бежал, — Тихон возгласил своим тонким голосом:. — Староверов нашелся! На постройке он!
— Ну вот, видите! — воскликнул Ермаков с облегчением «Незаменимый человек Иняка!» К Тихону Инякину потянулись со всех сторон:
— Кто видел? Когда?
Тихон, как выяснилось позднее, поднялся на корпус, где работала бригада Силантия; кто-то сообщил ему: «Пошли разносить Ермакова». «Иняка» помчался следом — сдержать страсти.
Его затянули за руку в кабинет. —.Сам видел? Не ври только, завитушечник!
Тихон Инякин замялся, пробурчал, комкая в руке свою финскую шапку, что не он сам. Другие видели.
Возле окна началось какое-то движение. К Инякину проталкивался Силантий, хмурый, ссутулившийся, в коротких валенцах, на которых были надеты самодельные, из красной резины, галоши. Силантий подступал к Тихону, тыча перед собой чугунным, с острыми мослами кулаком:
— Ах ты… лжа профсоюзная! Иль ты не знал, что Некрасов в тот же вечер вслепую работал? В дождь. В туман… не виноват он ни в чем… Шура правду сказал — за всех! — Первый раз врезал правду, в глаза, и тут же им, значит, милиция интересуется?… А надо бы, к примеру, поинтересоваться, почему Шуру мытарят… С каких пор! То премии лишат. То выведут, как за простой. То в холодную воду опустят его, то в горячую. Нынче он за набаловушка, завтрева — пропащая головушка… — Он повернулся к Ермакову: — Ты, Ермак, зачем эту лжу привечаешь?
Ермаков и лицом, и плечами, и руками выразил недоумение, испытывая чувство, близкое к зависти: «Ради меня вечный молчун вряд ли б заговорил. А ради Шуры… на ревматичных ногах, а примчался». Ермаков сделал шаг к боковой двери, заставил себя вернуться назад. Заложив руки за спину, прошелся несколько раз от стола к боковой двери, внимательно прислушиваясь к хрипящему голосу молчуна.
— Лебезливые в чести, а таких, как Шура, в черном теле держат…
— Он иного и не заслуживает, твой Шурка! — оскорбленно произнес Тихон Инякин.
— Что-о? — Нюра, сильно оттолкнув плечом Ивана Гущу, приблизилась к Тихону. — Да если бы тебя, «завитушечника», так уважали, как его, ты бы не мчался псом, язык на плече, через всю стройку: «Шуру видели! Шуру видели!» Ты Шуре в подметки-то гож?! Шура правду про тебя говорит — «кариатида» каменная!» Что то ты своими плечами подпираешь, каменный? Дружбой с Шурой гордятся. Совета у него ищут, все равно как у Некрасова. А с тобой кто дружит? Полуштоф! — Она принялась сравнивать Шуру и Тихона Инякина с таким одушевлением и категоричностью, в звенящем голосе ее слышалась такая неуемная страсть, что каменщики заулыбались и начали подталкивать друг друга локтями. Воронежский говорок звучал во всей своей первозданной чистоте. — Лутче Шурани-то, коли хочешь знать, у нас найдешь кого?!
