— Давай! — Опустился на табурет. — По-ачему доски разбросаны всюду? Где Инякин?
— Он туточки, туточки, — засуетился Силантий, который только что собственноручно загораживал спящего наверху Инякина фанерным листом.
— Туточки, Сергей Сергеич.
Голос у Ермакова сиплый, отрывистый, издевающийся:
— Взгляни на себя, красивец, — он поднял глаза на Чумакова, прислонившегося плечом к стенке. — Небрит, солома к щеке пристала, неизвестно под каким забором спал. Одет как каторжник. Цвета безрукавки не поймешь, вот-вот по швам расползется. Ну?! — И угасая: — Все вокруг в стиле Чумакова. — Для чего тебе орденок «За трудовую доблесть» повесили?
— Дак вы просили! К Фурцевой ездили…
Ермаков неожиданно легко для его грузного тела вскочил с табуретки, выбежал из прорабской. Не оглядываясь, показывал рукой на штабеля размочаленного теса, разбросанный повсюду битый кирпич, на железобетон, наполовину занесенный песком, на сваленные в кучу оконные и дверные блоки, балконные плиты, втоптанную в грязь керамику.
— Завалы! Налево — тупичек имени орденопросца Чумакова, направо — свалка имени того же… мать его! героя соцтруда. — Он широкими шагами вернулся в прорабскую, снял телефонную трубку.
— Максимыч! К нашему герою двое суток ни одной машины! Ни одного кирпича. Тут горы. В бардак имени Чувахи можно спуститься разве что на воздушном шаре. Пусть подберут все под метелочку. Подлижут своими длинными языками.
Ермаков знал по именам всех детей и внуков Чумакова и Силантия, гулял в их семьях на свадьбах, приезжал к ним в дни рождений. Но под горячую руку ни с кем не был так крут и груб, как с теми, с кем работал более четверти века и кому верил порой безоглядно.
— Дикобразы!..
Он двинулся к постройке, сцепив пальцы рук за спиной, поднялся по заваленным мусором ступеням, отдуваясь, то и дело останавливаясь.
— Дом — чисто урод. Ровно баба клала, которая никогда кельмы в руках не держала. Стена в растворе, как в слюнях. Размазано — с души воротит. Радиаторы как пьяные, во все стороны заваливаются. Ни одной ровной площадки. Как новоселам-то в глаза смотреть!
Хотя далеко не все на стройке было столь скверно, как он говорил, Чумаков и Силантий молчали. Силантий брел последним, крестя под бородой грудь.
«Обошел бы Шуркину стену… Дай Бог! Обошел бы… Дай Бог!»
Не обошел!
Ермаков вскарабкался на кладку, обтирая ее своим вислым животом.
— Дайте отвес!
У Силантия подогнулись колени. «Отец Серафим, мать…»
Не успел он и присловья своего вымолвить, как над корпусом будто гром грянул.
