Глаза его глядели в ее глаза, губы его сливались с ее губами…
И прильнули к ним… Тогда Мэри обвила его руками, прижала к себе и поплыла куда-то, в глубину, в бездну…
Мир, как туман, рассеялся пред нею…
Она очнулась, глядя еще в глаза Стжижецкого и чувствуя его губы на своих.
— Люблю тебя! — прошептала она.
— Люблю, люблю, люблю тебя! — шептала она все страстнее.
— Люблю тебя, люблю… где ты… где ты? приди! я тебя люблю!..
Она не поднималась; лежала в лодке на спине, подложив руки под голову. Какая-то тяжесть угнетала ее, тянула на дно. У нее не было ни силы, ни воли. А губы ее все шептали: «люблю тебя!»
Но сонные или полусонные мечты и грезы стали развеваться, исчезать. Мэри открыла глаза, села в лодке и пригладила волосы.
— Люблю ли я его в самом деле? — спросила она тихо; но вот она заметила, что во время ее сна поднялся легкий ветерок, и отражения деревьев в воде, как и ее лодка, колышутся медленно и ритмически.
Мэри улыбнулась так, как ей случалось улыбаться вместе с двоюродной сестрой Герсылькой, поднялась и вышла из лодки.
Солнце уже было высоко на небе.
— Я, вероятно, долго спала, — подумала она, — и что мне грезилось! Я становлюсь поэтессой или чем-то в этом роде?
И стала вспоминать свой сон: «Я как роза саронская и лилии долин…» но не могла вспомнить слов. У нее только осталось впечатление сильного, уже минувшего упоения.
Мэри пошла по тропинке. Она была сильно расстроена. Цветы на грядках стали ее раздражать, порхавшие над ними мотыльки резали глаза. Она сжала зубы и ударила зонтиком по головке высокого мака, который рос на краю клумбы. Он сломался и упал. Мэри охватила какая-то жажда разрушения. Она стала ломать цветы и топтать их ногами, когда они падали на тропинку. Бешенство овладело ею. Ей хотелось бить и царапать.
Мэри не могла дать себе отчета, что с ней происходит. Она была чем-то страшно недовольна и чувствовала огромное отвращение ко всему ее окружающему и знакомому. Отец ее теперь в конторе, мать «berce son infini» на качалке, тетка Тальберг подлизывается ко всем, к кому может; знакомые и знакомые — все это пошло, банально, ничтожно и пусто…
Вот дядя Гаммершляг, при всей его грубости и манерах купца, интересен своим характером… И это все? И это должно быть всем? Что же ожидает ее? Она протанцует еще одну-две зимы и будет графиней Черштынской, или же женою Августа Вычевского, или Стефана Морского, или кого-нибудь другого, — ну, и что же дальше?
Что ей даст «новая жизнь», кроме той же пошлости, банальности и тоскливости? У лакеев будут ливреи с гербовыми пуговицами, а на каретах короны вместо букв. Некоторая разница в внешних формах, — а в остальном все то же.
