«Здесь когда-то располагался зверинец. Здесь я как-то видел в ранний час, когда под ясными и холодными небесами Работа ураганом гонит угрюмые толпы, здесь я видел лебедя, который вырвался из своей клетки; перепончатые лапы тащили белое оперенье по булыжной мостовой. Возле пересохшего ручья птица раскрыла клюв».
«В сердце лебедя отражались воды прекрасного родного озера. И он хрипел, купая крылья в пыли: „Вода, вода, когда ты изольешься дождем? Когда сверкнет молния, когда загремишь ты, гром!“»
Я видел этого несчастного, миф странный и фатальный.
Подобно человеку Овидия, он рвется к какому-то небу,
К небу ироническому и жестоко голубому,
Его конвульсивная шея вытянула жадную голову,
Чтобы обратиться к Богу со своими жалобами!
Париж изменился. Но моя меланхолия неизменна.
Новые дворцы, пирамиды кирпича, незнакомые кварталы,
Старые предместья…всё это для меня только аллегория,
И мои воспоминания для меня тяжелей прибрежных скал.
Для Бодлера перестроенный Париж не только аллегория эпохи, но и новых людей вообще — Андромаха и лебедь номинально «имеют значение» только для специалистов и любителей животных: они способны вызвать мимолетную жалость у этих субъектов, которые, с минуту поохав над их неудачами, заспешат по «насущным» делам. Бодлер стал современником торжества рационального духа, технического прогресса и одним из последних защитников души. Имеется в виду не «душа» христианской догмы, которую надобно спасать, соблюдая заповеди Божьи, и которой, прежде всего, необходимо «любить Бога и своих ближних», а душа в понимании философов-досократиков.
Это — субтильное, протяженное, невидимое тело, более прозрачное, нежели расходящийся туман над озером, более неосязаемое, нежели осенняя паутинка. Без такой души нет человека в полном смысле слова. Она умеет сжиматься в иголочное острие и расширяться до континента. Ее чувствительность не имеет выраженных органов чувств, она — воплощенная чувствительность. Ее нельзя разумно характеризовать, ее лучше сравнить со строками французского сюрреалиста Ивана Голла:
Падение одного листа наполняет ужасом
Темное сердце леса.
И когда Бодлер продолжает:
Перед этим Лувром один образ меня угнетает:
Я думаю о моем лебеде. Его безумные жесты
Напоминают изгнанников — жалких и величавых,
Терзаемых неистовым желанием. И еще,
Андромаха, я думаю о вас…
…это не значит, что Андромаха и лебедь — два композиционных центра стихотворения. Подобных центров — легион. Душа поэта
