Грудь Игната Федоровича вдруг непроизвольно сократилась. Ему пришлось сделать усилие над телом, чтобы вдохнуть-таки воздух. При этом кум едва не упал, но, удержавшись на ногах, принялся одеваться куда активнее.
Если его догадки верны — на носу массовый отказ от работы. И неважно, что работы теперь по горло, восстанавливать цех, ту же котельную, если «черные» сыграют на зековских страхах — бунт неминуем.
Вопрос лишь в том, будет Крапчатый это делать, или нет. С одной стороны, он здесь прижился, заключив с администрацией подобие джентльменского соглашения. Но что у него на уме — ведомо лишь ему самому.
У Лакшина было время убедиться в предсказуемости вора, но, эта предсказуемость была слишком подозрительной, напускной. Словно проанализировав его, оперативного работника, Крапчатый где выяснил на примерах, а где и высчитал, стиль реакций кума. И, пользуясь этим знанием, специально подсовывал такие решения, которые не заставили бы Игната Федоровича усомниться в ригидности воровской политики и, следовательно, предсказуемости.
Майор и здесь принимал навязанные правила, с некоторой тревогой ожидая непрогнозируемого взбрыка Крапчатого. Хорошо, если в ближайшие дни его не будет.
А если он таки случится? Что это будет? «Разморозка»? Тихое превращение лагеря в «черный»? Или еще что похуже? Но на данный момент этому не было никаких прямых доказательств и Лапша уже сидел в кабинете лейтенанта Симонова, начальника первого отряда, слушая доклад осужденного Осечкина, завхоза первого отряда.
— …подъем, а он лежит. Володя всегда спать любил, ну я и давал, сколько можно.
Да и воскресенье сегодня. Газет быть вроде не должно…
— Короче. — Проронил Симон.
— Я к нему подхожу, трясу, а он как деревянный, даже не мычит. Он всегда мычал…
— Короче. — Устало вздохнул отрядник. Он знал, что Осечкин все одно выдаст все разнообразнейшие подробности, и призывал зека к лаконичности лишь из-за какого-то устоявшегося ритуала.
— Я одеяло откинул… Он с головой укрывшись всегда спал, от комаров так спасался. Вот, откинул и вижу — глаза у него открыты и неживые. А на груди — крестик. Большой такой, неровный. И лежит несимметрично.
Я его ногтем хотел отколупнуть, а он только чуть вверх подался. А под ним — лезвие. Но его я потом увидел.
А как понял, что Володя мертвый — сразу на вахту, к Семенову.
— Майору… — Автоматически поправил Симонов.
— Ну, да! Майору Семенову! — Радостно улыбнулся завхоз, словно ему каждый день приходилось вытаскивать стилеты из сердец первоотрядников.
