"…называться сыном Божьим. Иначе не поверят, что могут излечиться. Вера большие чудеса творит. Видишь, человек не может верить в себя, потому что думает, что он - тля. А человек - сын Божий, Божий облик и подобие… Если человек любит себя, то свои грехи в себе любит, а не божественное начало. Бога он в себе не видит и говорит, что святотатство, когда указывают ему на Бога. Когда перестает себя любить, когда унизится перед людьми - перед Богом в себе возвышается, видит свои силы, а силы не в человеческих пустых делах - главные силы - в высоких. Человеку одежда - для укрытия тела, чтобы тело не мешало истинной жизни. Человеку пища - для поддержания тела, чтобы тело служило истинной жизни. Все, что больше - мешает, ибо порождает тщетные мысли. Мог бы человек сказать: вот для этого я живу, а этим тело поддерживаю, а колеблется, не видит. И уже на тело свое работает, а не на истинную жизнь. Зачем собирать себе сокровища, коли уйдут они или место пролежат, или ворам достанутся, или ржа поест? Куда копить золото, если его больше, чем твои дети и внуки смогут проесть?… И думают, как бы выгадать, и думают, как бы обмануть или приработать и того не видят, что Царство Духа Божия мимо пропускают. Что останется от вас в Царстве? Не останется там вашего золота, и одежд мягких не останется, и не гордость ваша, что десятерых сыновей породили - дали ли им путь в Царство? - вот что отцом вашим спросится…"
"…высокий лоб с повязкой и письменами. "Опасны речи твои, Назарянин. Сам-то ты видишь, к чему идешь? Нет греха, страшнее богохульства, а ты страшнее говоришь" Рыжий с бельмом закудахтал и забил рукавами по бокам: "Был бы богохульствующий, говорил бы - Я - Сын Божий, а одержимый говорит Человеки - Дети Божии. Что же, все - Дети, одинаково любимые? Все - Могущие мир создать и разрушить? Ангелами небесными повелевающие?" "Написано: Един Бог! - завопил в синей повязке - А ты - преступник и богохульник!" Они все повскакивали, а Кифа закрыл Назарянина от их глаз, и встрепанный Иоанн вытолкал меня из храма. Было темно, и у него блестели глаза, когда он глотал из кувшина и прислушивался к тихому голосу Назарянина и крикам людей. "Уходить надо. Понимаешь, Иуда? Они убьют его, а он простит. И нас умирать поведет. А мы не Боги. С нас служения достаточно…" - голос его стал мучительно надорван, он сжал мое плечо и развернул к себе: "Ты любишь ли меня, Иуда? Я не боюсь, я только не хочу так! Ты верь мне, что я не боюсь…" "Ты не боишься, Иоанн, - сказал я, обнимая его тонкие руки, - и ты - сын Божий, частичка Божия, и ты простишь…" А он смотрел на меня с болью, и был это совсем другой человек, другие глаза, другие мысли, но ему было также страшно и потерянно…"
