Все будет не так, как здесь. Во-первых, они будут сами по себе. Родди подумывал о том, что в новых обстоятельствах можно и выглядеть по-новому:
— Может, я усы отпущу.
Майк, хотя и фыркнул, кивнул, как будто понял, что Родди имеет в виду.
Дело было не только в том, что он не очень хорошо представлял себе, что его ждет, он и в том, что уже было, был не слишком уверен. Иногда, конечно, дома его доставали, и бабушка в последнее время чаще раздражалась, чем раньше, и он раздражался в ответ. Так, сколько раз ему приходилось говорить: «Это никого не касается, это мое дело».
Это могло быть чем угодно, начиная с того, сделал ли он уроки, и заканчивая тем, куда он идет или где был. «Так, — говорил он. — Нигде».
А от отца и десяти слов за день не услышишь. Как будто ему больше нечего сказать, и все, что он может, это похлопать Родди по плечу, проходя мимо, ласково потрепать его волосы.
Да, но бабушка заклеивала ему коленки пластырем, если он расшибался, когда был маленький, и читала ему вслух, когда он болел, и возилась на кухне, пекла что-нибудь сладкое, и еще говорила: «Ну что, Родди, сыграем в криббедж, пока ты дома?»
И она смотрела на него с такой обидой и поджимала губы, когда он с ней не разговаривал или орал на нее. Она в ответ почти никогда не орала. Просто отворачивалась. Он, как сейчас, видит ее плечи и спину, согнувшиеся под тяжестью, которую он на них взвалил.
От этого было так плохо, что хотелось убежать куда-то, где этого не будет.
Что за дебил. Что за тупой козел.
Он вдруг понимает, что они с Майком никуда бы не уехали, и выпрямляется на стуле, вздрогнув от этого внезапного, ясного знания. Пошли бы осенью в школу и продолжали бы сочинять себе будущее, а оно бы так и оставалось будущим, оставалось и оставалось, пока, наверное, не пришло бы его время. Он бы закончил школу. Бабушка и даже отец пришли бы на выпускной. Он никогда не был одним из лучших учеников, но был не хуже других. Они бы его фотографировали. Они бы с Майком потом пошли куда-нибудь с какими-нибудь девчонками. Он бы надел темный костюм. Бабушка бы плакала. Она все время плачет, даже когда смотрит какую-нибудь дурацкую рекламу. Говорит:
— Поплачу, и мне так хорошо.
Сейчас она плакала по-настоящему. Он, наверное, с ума сошел на пару месяцев, тихо так, тайно и спокойно сошел с ума. Как будто ничего, кроме самого себя и своих мыслей, не воспринимал; как будто закрылся в холодной, жесткой коробке внутри собственной головы. Как будто за ее стенками ничего не было.
